Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером - Александр Бородыня

— Он убежал! — Микола пожал плечами, на губах его играла напряженная улыбка, он со всею очевидностью относился к игре серьезно. — Надел плащ и убежал!

«Шут, — подумала Маруся, выскакивая в коридор. — Какой-то не корабль, а настоящая клоунада за упокой!»

Офицер спрятал в кобуру свой пистолет и, глядя вслед взбегающей по лестнице девушке, только пожал плечами. Шуман что-то крикнул ей вслед, но новый гудок «Казани» скрыл его слова.

На верхней палубе ветер вздернул на Марусе шарф и так запутал его, что, спускаясь по трапу, она чуть не упала вниз, пытаясь его распутать. Прогромыхав бегом по железу пристани, она остановилась, переводя дыхание. Гроб так и стоял там, где его сняли с судна. Рядом стоял один из солдат-интернационалистов.

— Он пошел в лес, я смотрел за ним. По-моему, он немножечко не в себе, — сказал спокойно солдат, он был опять под кайфом. — Учтите, девушка, он вооружен. Нужно осторожнее… Он непрофессионал, на непрофессионалов оружие действует самым неприличным образом…

«Все репрессии рождаются в блокнотах поэтов… — проносились лихорадочные мысли в голове Маруси, тогда как ее ноги быстрым нервным шагом измеряли старую дорогу. — Он мог это воспринять… — она даже не обернулась, не посмотрела ни на теплоход, ни на гроб, ни на „афганца“, нужно было бежать, и она бежала, глотая ветер. — Все мир нашей памяти и восторгов…

Больше ни из чего он не состоит, этот мир… Мир страха, и решений… Он таков, каким мы его чувствуем… — Она не следила за беснующейся в своей голове, разгулявшейся мыслью, абсурд внутри помогал Марусе собраться и действовать точно, не испытывая усталости, без срыва. Шарф окончательно запутался и, уже не пытаясь разобраться с этими длинными шерстяными концами, Маруся через голову сорвала его и бросила по дороге. — Он ведь точно начнет теперь стрелять… И хорошо, если по бутылочкам».

Ее неожиданно взяли под левую руку, притормозили, и старческий голос попросил, негромкий за новым ревом гудка:

— Маруся, если можно, я на вас обопрусь! Мне никак не добраться одному. Здесь пятнадцать километров. Когда-то пробегал их строевым шагом, а теперь — сердце. — Она вздрогнула, приостановилась, но, вышвырнув из головы мечущиеся мысли, приняла все как должное.

— Конечно, пойдемте! — сказала она. Николай Алексеевич, вероятно, не мог быстро идти и, сильно отстав от своей группы, поймал ее прямо на дороге.

— Мы можем как-то срезать угол? — Маруся специально посмотрела в глаза старика. — Вы же здесь должны каждую травинку знать. Вы же шли на Секирную гору, на лестницу?

— Попробуем. — В голосе старика не было особой уверенности. — Здесь сильно все перекопали. — Он уже показывал рукою в грубой черной перчатке поворот на тропинку. — Представьте себе, все деревья порубили, посадили новые… Но, кажется, на том же самом месте…

Под деревьями оказалось полутемно, хотя, конечно, почти никакой листвы вокруг, только сплетенные ветви и тени от них. И здесь было еще тише. Так было тихо, что совершенно терялось ощущение пространства. В первый момент, пытаясь высвободить свою руку из цепких пальцев бывшего палача, Маруся здесь, напротив, сама взяла старика под локоть.

— А вы действительно были здесь в качестве заключенного? — через несколько минут, а может быть, и через полчаса, движения среди деревьев спросила она. — Скажите правду!

— Все мы были в известном смысле заложники!

Старик замолчал, он смотрел вверх. Гул самолета обозначился и стал ощутимым, явственным. Но видно серебряного крестика среди ветвей не было. Маруся покрутила головой, с левой стороны сквозь сплетение ветвей различалась морская пустота, до нее было не более ста шагов, справа так же ясно угадывалась пустая дорога. От того что лесополоса оказалась такая узкая, Маруся ощутила почему-то приступ тошноты. Она глотнула холодного чистого воздуха, и воздух был как яд, как рвотное, резкий и кислый, полный запаха гари.

— Вот они! — прошептал старик. Не сразу она нашла силы на то, чтобы поднять голову, шея не гнулась, плечи свело болью. Но все-таки Маруся посмотрела.

Низко, прямо над деревьями, по небу двигалась большая золотая тень. Она была прозрачна, она могла быть просто солнечным миражом, но она имела отчетливые очертания ладьи. Длинный, кривой киль задевал за ветви, и ветви, как вода с металла, соскальзывали, потрескивая, с него. В лодке сидели несколько человек. И все они улыбались.

— Пойдем… Можно успеть… — Старик рванул Марусю за руку, но, только что не в состоянии поднять голову, она теперь не могла отвести глаз. — Когда еще представится случай?! — Глаза старика были страшны, и они блестели от слез. — Ты поможешь мне бежать?

Лодка двигалась очень медленно, прямо из-под сверкающего солнца, и рассмотреть лица сидящих в ней людей было невозможно. Марусе очень хотелось рассмотреть их, она щурилась, терла глаза, кусала губы, но рассмотреть не могла.

— Да что ты пялишься! — зло прошипел Николай Алексеевич. — Не видишь, что ли, уголовники плывут!

— Уголовники?

Но она уже увидела лицо Валентины, склоняющееся вниз, увидела смотрящие на нее веселые озорные глаза воровки. И так все ясно, что даже следы собственных ногтей на ее щеках можно было различить.

27

Двинувшись в неверном направлении, Олесь сперва попал не туда, его вело чутье, никакая мысль в действиях поэта теперь не участвовала, да и блокнот остался на столе в каюте, только пистолет под левой рукой и стремление куда-то вверх остались у него. Будто проснувшись, Олесь увидел себя стоящим на гнилых черных досках маленькой лодочной пристани. Лодок не было, а из-под носков сапог уходила масляная, гладкая вода. На воде появлялись пузыри. Олесь присел на корточки, он подумал, что вода должна быть теплой, он снял перчатку, попробовал рукой. Вода оказалась густою и действительно теплой.

«Я все придумал? — спросил себя он. — Ничего этого нет? — и сам себе ответил: — Все, что я придумал, есть и будет… Главное — не забывать о том, что существуют еще какие-то чужие выдумки…»

Дорога была здесь одна, от монастыря мимо пристани она вела прямо на Секирную гору. Там, где прошла экскурсия, валялись яркие обертки от жевательной резинки, окурки. Почему-то поэту хотелось подняться на Секирную гору по той самой лестнице, и, быстрым шагом проскочив необходимые несколько километров, он закружил внизу, поглядывая на храм. Никакой лестницы не было. Каменные белые ступени навсегда исчезли, срытые бульдозером много десятков лет тому назад, он понял это, наткнувшись на одну разбитую ступень. Лестница, с которой сбрасывали монахов, не существовала. Ее заменила узкая деревянная лесенка с другой стороны, достаточно, правда, отвесная для казни, но совершенно не впечатляющая по виду. Перильца, струганые ступенечки, дощатые площадки между пролетами. Лесенка была раза в три длиннее самого длинного московского эскалатора, притом не двигалась, и подъем занял время.

Когда он оторвал наверху руку от перил, ладонь была мокрой, и Олесь подумал, что кожа почему-то не просохла, что на руке вода черного озера. Он попробовал воду эту на вкус кончиком языка. Горечь и соль.

Храм в ближайшем рассмотрении оказался самый обыкновенный, каких тысячи, площадка вокруг храма ухожена, вылизана, но уже потоптана туристами. Здесь, наверху, не считая актеров, готовящихся к представлению, собралось человек сорок. Никто не пытался даже спуститься, все ждали спектакля.

— Девочки, помним главное! Помним главное, — длинные руки художественного руководителя, имени которого Олесь теперь никак не мог припомнить, метались на фоне храмовой стены. — Главное — держать спинку! Держим спинку, — он ударил в ладоши. — Поответственнее, все поответственнее отнеслись.

Знакомый уже, приевшийся, казалось, сопровождавший все последние сутки гул самолетного двигателя заполнил голову поэта. Блестящая точка опять висела над морем, и, отражая солнце, она будто незаметно приближалась.

«Ну и что же было главным? — подумал поэт, горло его перехватило. — Что же было главным?»

Он достал из кармана бутылку и двумя длинными глотками осушил ее. Коньяк был как ледяная вода. В голове от него прояснилось, и в ней не стало ни одной четкой мысли. Только гул самолета, только голоса скучающих туристов. Дальше Олесь действовал против своей воли, но по своему желанию. Так оказалось вдруг сильно желание изменить мир, переставить местами реальные предметы не в рисунке, не фломастером в блокноте, а в жизни, что не справиться с этим, не уйти.

Он бросил бутылку, и она легла в кустах рядом с грудой помятых консервных банок, в промасленную бумагу сухого пайка.

Потом он вытер все еще мокрую ладонь о плащ и поискал пальцами в воздухе вокруг себя. Он действовал, как слепой.

— Тебе нехорошо? — спросила, подступив сбоку, одна из прозрачных балерин.