Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером - Александр Бородыня

Дальше была полная темнота. Слабый свет лампочки над лесенкой совершенно не разрушал мрака.

— А я не знаю, как здесь без фонаря!..

Отодвинув поэта, Маруся сделала несколько шагов и, пошарив какое-то время по стене, нашла выключатель, как и полагается, он был справа на высоте среднего человеческого роста. Маруся была в упоении, она настолько вошла в роль, что делала все не только с неестественной уверенностью, а точно и быстро. Ни единой ошибки.

Вспыхнули лампы все сразу, огромные, белые, открылся узкий длинный проход с металлическими крашеными стенами.

— Пошли! — сказала она и опять подтолкнула слегка замешкавшегося поэта. — Пошли, мы уже почти у цели.

— У какой цели?

— Наша цель, если я правильно поняла, — материал для поэмы. Мне кажется, мы уже в ее сердце.

— В чьем сердце?

— В сердце поэмы!

— Дура!

— Не хочешь — не ходи. Останешься без центрального стиха.

Выпуклые белые двери холодильных камер немного напугали и отрезвили Марусю. Она, до того передвигаясь веселым порывистым шагом, пошла между ними, расположенными с двух сторон на расстоянии трех метров друг от друга, осторожно, почти на цыпочках. Двигатели здесь чувствовались сильнее, чем где бы то ни было в другом месте. Иногда от вибрации просто подбрасывало ногу, сбивая с шага.

— Это где-то здесь! — сказала Маруся и снова облизала губы. — Будем открывать их все по очереди!

— Чего ты все время облизываешься? — спросил Олесь, потянув за ручку ближайшую дверь.

— Хочу быть красивой.

Холодильник распахнулся легко, но с неожиданным противным скрипом, и тут же по ушам ударила сирена. В холодильнике лежали аккуратной кучей заиндевелые окорока. Сирена нарастала. Олесь захлопнул дверцу.

Вероятно, разнесенный вентиляцией по всем палубам, едкий дым учебного пожара коснулся чутких ноздрей поэта. Сирена не унималась, но откуда-то из невидимого репродуктора в добавку к ней слышались лающие слова команд.

Олесь распахнул следующую белую дверь. Не сразу оценив правильно то, что увидел, поэт подался назад и чуть не упал. В холодильной камере сидел, нахохлившись, живой человек. Он замерз, и его била сильная дрожь. Он смотрел на поэта маленькими глазками и подмаргивал.

— ВНИМАНИЕ! ОЧАГ ПОЖАРА НА ЧЕТВЕРТОЙ ПАЛУБЕ В РАЙОНЕ ХОЛОДИЛЬНЫХ УСТАНОВОК! — лаял невидимый динамик. — ВНИМАНИЕ! ПОЖАРНАЯ КОМАНДА СРОЧНО ДОЛЖНА СПУСТИТЬСЯ НА ЧЕТВЕРТУЮ ПАЛУБУ!

— А вы чего тут? — спросил Олесь. — Интересно устроились?

Давясь от Смеха, Маруся опять чуть не сделала реверанс, приседая на наклоняющемся, вибрирующем полу.

— Микола! — сказала она. — Святой отец, позвольте вас спросить?..

Религиозный фанатик угрюмо взглянул на нее из недр холодильной камеры, подморгнул и сделал нервный жест заиндевелой рукою в тонкой кожаной перчатке, дескать, закройте дверцу.

— И все-таки? — настаивала Маруся.

— Я его жду. Шумана! — недовольным голосом объяснил Микола. — Он, по моим расчетам, обязательно должен воспользоваться учебной тревогой и заглянуть в гроб.

— Значит, гроб был здесь, мы его со второй попытки угадали.

— Был здесь!

— А где же он теперь?

В коридоре за спиной загрохотали шаги. Микола снова дернул рукой в перчатке, притом скривив просительную жалкую гримасу, и поэт захлопнул холодильник.

— Нужно спрятаться! — сказал он.

— А что они нам могут сделать? — возразила Маруся. Оба они остановились, повернулись на месте и сразу увидели, что в коридоре нет никаких матросов, желающих потушить учебный пожар и разматывающих пожарную кишку, в коридоре между выпуклых дверец появился еще только один человек, человек, с которым Олесь провел почти час за беспочвенным разговором, попивая минеральную воду. Посмотрев на парочку и нисколько не заинтересовавшись и не смутившись, полковник КГБ Шуман стал один за другим распахивать холодильники. Дымом запахло сильнее. Когда полковник потянул за ручку того холодильника, где сидел отец Микола, Маруся хотела крикнуть, предупредить, но не успела.

Дверца распахнулась. В ярком свете ламп мелькнуло что-то короткое, металлическое. Шуман неприятным голосом всхлипнул и повалился на пол. По разбитой его голове стекала кровь. Отомстив таким странным образом за целый самосвал утопленной церковной литературы, святой отец перескочил через распростершееся на полу тело, поддернул побелевшие от инея костюмные брюки и моментально исчез в проходе.

Дым плыл волнами между поблескивающих металлических дверей.

— Ну и где мы теперь будем его искать? Как мы теперь определим, в какую камеру этот псих гроб переставил?

— А что-то хорошо горит! — не отвечая поэту, Маруся потянула носом. — Как ты думаешь, могли эти психи в учебных целях теплоход подпалить?

Полковник, хватаясь за окровавленную голову, сел в дыму, глаза его вылезали из орбит, вероятно, от боли, он озирался. Явно он не понимал, где находится и что произошло. Налицо был классический случай амнезии.

— Которое теперь число? — склоняясь к нему, спросил Олесь.

— Четырнадцатое сентября.

— Правильно. А год какой?

— Восьмидесятый.

— А во время Олимпиады много народу арестовали?

Шуман посмотрел на него как-то вдруг иначе, в неподвижных его больных глазах будто крутились цифры.

— Нет, — сказал он. — Другой год. Совсем другой. — Он и второй рукою взялся за голову. — Никого не арестовали, ни одного человека не тронули. Не было указаний!

Потеряв всякий интерес к полковнику, на глазах возвращающемуся к тяжелой реальности из своего героического прошлого, Олесь и Маруся кинулись подряд открывать все холодильники. Им повезло, нужную камеру они обнаружили за пять минут до того, как появились в коридорчике матросы с брандспойтами и огнетушителями.

Олесь потянул за ручку. Скрип. Екнуло сердце поэта. В черном проеме холодильной камеры стоял оцинкованный гроб. Последнее убежище бойца-интернационалиста будто светилось. Дым вокруг густел. Полковник громко заматерился, перекрикивая репродуктор, но подняться на ноги еще не мог. Поэт ощутил приступ вдохновения. Теперь он дышал ритмично, рывками отплевывая горький дым, он дышал ртом, и сердце его билось до боли сильно.

— Ну! — Маруся подтолкнула поэта. Тот вскочил внутрь холодильника и, ни секунды не поколебавшись, ухватил пальцами за край и приподнял никак не закрепленную крышку гроба. Маруся даже испугалась, поэт тут же отшатнулся назад, уронил крышку. На его лице можно было прочитать горькое разочарование.

— Что там? — спросила Маруся. — Что в нем? — она показала тоненьким пальчиком. — Скажи, а?

Поэт пожал недовольно плечами, отряхнул ладонь о ладонь и спрыгнул на пол.

— Ерунда собачья, — сказал он. — Обыкновенный покойник.

— Какой покойник?

— Какой же, как положено, в пилотке со звездочкой. Вся грудь в медалях. Замороженный ветеран и больше ничего. Обидно, знаешь. Ищешь, ищешь чего-то душещипательного, а находишь замороженного ветерана.

19

Только уже у себя в каюте, раздевшись и забравшись в нижнюю койку, Олесь понял, что допустил ошибку. Следовало приподнять гимнастерку на покойнике и получше рассмотреть шрам, о котором говорила тетка. Виолетта похрапывала во сне, она так и спала, зарывшись головой в раскрытую книгу, Маруся, составляя с нею дуэт, тоже похрапывала, получалось что-то вроде двухголосия без слов, и быстро заснуть не удалось. Когда он наконец заснул, то сразу увидел злополучный шрам, застрял на нем и рассматривал во всех подробностях до утра. Утром попытался припомнить и понял, что исследование было напрасно.

Проснулся он рано, за час, наверное, до завтрака. Виолетты не было, только лежала на подушке все так же открытая книга. Маруся сопела лицом вниз. За толстым зеленым стеклом, распространяясь до горизонта, лежала гладкая и неподвижная морская вода. Олесь попробовал припомнить шрам, хоть приблизительно поставить диагноз трупу, не припомнил, быстро оделся. Хотелось выйти на палубу, на холодный воздух, вычистить из головы ночной кошмар. Он разбудил Марусю, заставил ее, ничего не соображающую, но на все кивающую, полусонную, тоже одеться и вытащил из каюты.

— Куда мы? — капризным голосом, все еще не в состоянии проснуться, воспротивилась Маруся.

— На воздух.

— Не хочу на воздух. Хочу спать.

— На воздухе проснешься.

— Не хочу просыпаться, спать в кайф.

— А что снится? — переменив свое решение, Олесь увлекал Марусю по коридору уже в другом направлении.

— Мне приснилась золотая лодка! — сказала Маруся. — Золотая лодка с мертвецами. С теми, что умерли на Соловецкой лестнице, с теми, что попадали… — Она вдруг посмотрела на поэта ясными глазами. — Они же святые? — Олесь только покивал.