Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

в тени, и его закулисная деятельность стала достоянием общественности. Кроме того, публика получила подтверждения небезупречности морального облика любимого зятя Козимы. С этой целью адвокат Диспекер снял и представил суду письменные показания разведенной жены Чемберлена Анны, свидетельствовавшие о полном несоответствии его поведения при расторжении брака декларируемым им нравственным принципам.

Байдлеры предпочли не высказываться по поводу вынесенного судом решения. После возвращения из Барселоны Франц оставался в Мюнхене и только после окончания процесса заявил в газетной статье, что «в интересах сохранения чести Зигфрида и Ванфрида» не собирается распространяться о своем отношении к шурину. А Изольда провела все лето в Давосе вместе с сыном. Байдлер-младший тяжело переживал за мать и одновременно прекрасно сознавал бессмысленность процесса, который вызвал много шума, но никак не повлиял на жизнь Байдлеров – отношения отца с матерью не наладились, и Изольда продолжала существовать на выделяемые ей Ванфридом «добровольные субсидии», так или иначе причитавшиеся ей как члену семьи: как бы то ни было, ни Козима, ни Зигфрид не могли допустить, чтобы мать с сыном влачили нищенское существование, а Изольда не получала необходимого ей лечения.

Изольда Байдлер в туберкулезном санатории в Давосе

Глава 8. Развод Даниэлы и женитьба Зигфрида

С начала 1912 года Генри Тоде уже не расставался со своей молодой возлюбленной и проводил с ней все время, не обращая внимания на жену, стоявшую у него на пути к новой счастливой жизни: в свои пятьдесят пять лет он впервые готовился познать радость настоящего супружества. Не зная, как выпутаться из создавшегося положения, он решил пригласить Герту Тегнер пожить с ним и Даниэлой в Гардоне, как он писал впоследствии, «ошибочно полагая, что, пожив вместе, две высокодуховные женщины» – его жена и фройляйн Тегнер – «смогут прийти к решению болезненного вопроса». Это была совершенно абсурдная идея обезумевшего эгоиста, полагавшего, что старая жена и молодая любовница найдут общий язык и освободят его от моральных терзаний исключительно в силу своей высокой духовности. Ничего хорошего из этого не вышло, поскольку ради соблюдения приличий Герта поселилась в гостинице, где ее навещал возлюбленный, которого жена по возвращении встречала на их вилле трагически холодным молчанием. Помучившись таким образом какое-то время, все трое вернулись в Германию и, уже остановившись по пути в южнотирольском городке Госсензас (ныне Бреннеро, Италия), с изумлением узнали из газет, что брак супругов Тоде якобы распался и госпожа Тоде подала заявление о разводе; эти и другие подробности поспешила предать гласности вездесущая пресса, не имевшая точных данных об истинном положении дел. В Мюнхене, где две женщины остались на какое-то время наедине, у них произошло решительное объяснение. Генри заметил, что что-то случилось, но вмешиваться не стал и вел себя на протяжении всего лета как ни в чем не бывало. Тем летом Герта Тегнер снова посетила фестиваль, а осенью сопровождала Генри, как обычно, в его лекционных поездках. Между тем Даниэла была уже на грани нервного срыва – неуклонное следование на протяжении многих лет заповедям Фомы Кемпийского, судя по всему, не прошло даром. Она пребывала в тяжелейшей депрессии, ее мучили параноидальные страхи. Знавший об этом муж пытался ее успокоить и утешал в своих письмах, уверяя, что ему и самому тяжело: «Позволь мне умолчать о том, что у меня на душе, и гляди спокойно в будущее – я все организую таким образом, чтобы ты снова стала счастлива». Он просто заговаривал ей зубы, поскольку прекрасно понимал, что так долго продолжаться не может и в конце концов придется объясниться начистоту. Наконец, во время следующей встречи в Байройте в Рождество 1912 года Генри собрался с духом и решил рассказать семье то, о чем все уже и так прекрасно знали. Его признание никого не удивило, но сокрушительно подействовало на Даниэлу, которая устроила истерику, разыграв ее по всем правилам сценического искусства. С раздражением отметив, что сцена, скорее всего, была хорошо подготовлена и отрепетирована, Тоде поспешил в смущении ретироваться.

Привыкшая к любовным приключениям своего мужа Даниэла в самом деле не верила в то, что на этот раз все действительно настолько серьезно. Поэтому она убеждала Генри, что не следует отказываться от сложившихся отношений и им нужно по-прежнему служить Зигфриду Вагнеру и делу Байройта. Между тем от прежних дружеских отношений между братом и мужем не осталось и следа, свидетельством чему было пренебрежительное обращение Зигфрида с зятем за два года до того во время приема после концерта в Бремерхафене, куда Генри явился с Гертой. По поводу нежелания Даниэлы его понять Тоде в отчаянии писал: «И к тому же требование жить ради брата! Теперь, в таком положении, когда она знает, как я страдаю, главное для нее – брат?» А также: «Я у нее второй на очереди. Брату она по-настоящему сострадает, мне – нет». Тоде, по-видимому, в самом деле надеялся найти сочувствие не только у брошенной жены, но и у байройтской родни, которой, как он полагал, были отданы четверть века его жизни. Тем временем Даниэла немного успокоилась и снова предложила мужу провести весну 1913 года вместе в Гардоне. Однако тот уже все хорошо обдумал и ответил ей письмом на двадцати трех страницах, где наконец постарался расставить все точки над i. Он доказывал как дважды два, что она его никогда не любила, что их отношения основывались на его служении интересам семьи и культу Вагнера, что «брак сам по себе не был для нас высшей целью». После того как Даниэла показала это письмо своей родне в Ванфриде, поднялась буря. Больше всех возмущались Зигфрид и Ева, и их можно было понять: один из апостолов байройтской религии (а именно таковым родня считала Генри все годы его и Даниэлы супружества, и именно поэтому семья смотрела на его похождения сквозь пальцы) решил отколоться и устроить свое благополучие за счет их сестры. Уже давно испытывавший к нему неприязнь Зигфрид демагогически заявил: «Если Вы готовы ответить перед Богом, если Вы можете сделать счастливыми ваши дни за счет другого, то сделайте это!» Ева же взывала к разуму зятя и указывала на огромную разницу в возрасте между ним и его избранницей. Но главный ее аргумент заключался в том, что поведение Генри может самым пагубным образом сказаться на здоровье Козимы, которую ни в коем случае нельзя было волновать: «Поддержка мамы является для нас главной заповедью. Создается впечатление, что ты далек от всего этого –