Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина

Юру скручивало изнутри — от понимания, насколько Володя прав в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрёл счастья. Всё, что осталось у него сейчас, — карьера и одиночество. А одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать, когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку».

Володя тоже был одинок, но он сам обрёк себя на это одиночество. У него не было никого, с кем он мог бы поговорить, кому открыться — поэтому он и писал все эти письма.

Конверт последнего письма отличался от остальных — современный, продолговатый, бумага выглядела более светлой и новой, на нём не было надписей, только тем же карандашом проставлена дата — 2001-й год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое.

«Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчётливо — пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо — подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно — я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад — когда пишу, я всё равно вспоминаю о тебе, — трудно идти вперёд.

Мне бы очень хотелось сказать, что я ни о чём не жалею. Но, увы, это не так. Жалею и сильно. Не о тебе, а о том, что сделал с собой в восемьдесят девятом. Если бы я знал, какие будут последствия, я не то чтобы не стал лечиться, я бы задушил этого „врача“ голыми руками. Что за психиатр такой? Где его компетенция? Где были его глаза, в конце концов? Как врач не смог разглядеть за моей привычкой наказывать себя — а ведь я говорил ему об этом! — признаки суицидальных наклонностей? Именно с этим нужно было бороться, а не с тем, что я тосковал по своему другу Юрке Коневу. Он говорил, что, когда мы заглушим влечение, пройдёт и привычка обваривать руки. Если бы! Но не только это, а ещё другие последствия его „лечения“ аукались мне почти десять лет.

И всё-таки я почти полностью избавился от привычки себя наказывать. Нет, иногда, когда панические атаки очень сильные, эта мысль начинает зудеть, но я научился её прогонять. Конечно, избавился от неё я не без посторонней помощи, но точно без вмешательства врача! Какое правильное слово „вмешательство“ — в моей голове всё и так было перевёрнуто, а он и это вконец раскурочил.

Единственные внятные отношения начались у меня поздно — в тридцать один год. Сейчас я понимаю, что никогда его не любил как человека, как личность. Я любил в нём только одно — его пол. То есть сам факт, что он мужик. Что он мой мужик! Дорвался наконец! В какой бешеный восторг я приходил от того, что у него мужские плечи, руки и… остальное. Его личность, характер, даже внешность на самом деле мне были безразличны. И окончательно я убедился в том, что не любил его, когда мы расстались — я тосковал не по нему, а по близости. Но я ничуть не жалею о том, что он был в моей жизни. Он помог мне переступить через свой страх, я простил себя, принял, и, чёрт побери, как же мне стало легко! Мы были вместе почти два года. Хотя как сказать „вместе“ — мы встречались, виделись, общались, спали, но речи о том, чтобы, например, съехаться, никогда не заходило — он был женат. Мне надоели его метания, и я закончил эти отношения.

Но в моей жизни изменилось не только это. Юра, я здесь! Поверить не могу — здесь, и всё это моё! Вот теперь-то я точно могу сказать, что у меня есть всё. Хотя… терять всё равно нечего…»

Юра развернул письмо, намереваясь читать дальше, но отвлёкся — из сложенного листа что-то выпало. Он поднял с земли заломленную посередине чёрно-белую фотографию, развернул её, и у него перехватило дыхание — это было то самое фото, сделанное после спектакля. За неполные восемнадцать лет Юра совершенно забыл его. Посмотрел на молодого себя и на Володю, приобнимающего Юрку за плечо. Каким всё-таки красивым был Володя: высокий и стройный, чуть бледный, под точёными скулами пролегла тонкая тень. Каким смешным вышел Юрка: в как обычно перекошенном пионерским галстуке, с кривой улыбкой и в кепке, повёрнутой козырьком назад, как это было нелепо! Какими радостными они вышли, и какими счастливыми они тогда были! Несмотря на скорую разлуку, несмотря на то, что им оставалось побыть рядом всего ничего… Тогда они были счастливы, потому что были вместе, были рядом, а главное — надеялись и верили, что ещё встретятся!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Юра собирался отложить фотографию и продолжить чтение и, убирая её, перевернул. Сердце на мгновение замерло и снова пошло, больно ударив по рёбрам — на обратной стороне фотографии убористым почерком было выведено: «Я уже ни на что не надеюсь и ничего не жду. Только узнать хочу, что с тобой», а дальше — номер телефона, перечёркнутый. Под ним, уже другими чернилами, ещё два номера.

Сердце опять ёкнуло, внутри ярко вспыхнула надежда. Юра предположил, что послание и зачёркнутый номер Володя написал на фотографии раньше — в девяносто шестом, когда положил сюда старые письма. А новые номера переписал уже позже — в две тысячи первом. Юра выхватил из кармана мобильный, пытаясь вспомнить, сколько денег у него на балансе и заблокируют ли номер, если они закончатся. Не вспомнил, потому что местную симку купил недавно и подробностей не узнал — без надобности.

Дрожащим пальцем Юра набрал номер. И помедлил — казалось, будто не «вызов» жмёт, а кнопку детонатора.

На том конце ответили быстро. Немолодой женский голос. Молниеносно в голове пролетела мысль: «Кто это? Ревнивая жена? Да ну? Он же вроде одумался!»

— Здравствуйте. Могу я услышать Володю?

— Какого Володю? — раздражённо ответил голос.

— Давыдова.

После секундной паузы, показавшейся Юре часом, ответили:

— Вы номером ошиблись. — И бросила трубку.

Юра предположил, что Володя, скорее всего, сменил номер. В 2001 году мобильная связь только начинала распространяться, менялись операторы, тарифы, номера. Скорее всего, Володя уже сменил симку, а этот номер могли отдать другому абоненту. Сверяясь с написанным на фотографии, Юра стал набирать второй, отчего-то показавшийся знакомым городской номер.

— Пятьдесят пять, пять… — вслух повторял Юра. — Странно… — Он определённо где-то его уже видел.

— Офис компании «Эл-Ви-Девелопмент», приёмная, — ответил прохладный женский голос. — Здравствуйте.

Юра растерялся, инстинктивно обернулся назад, на рекламный щит. Но отсюда его видно не было.

— С Воло… димиром Давыдовым соедините.

— Владимира Львовича сегодня нет на месте. Оставьте свои контакты, он перезвонит вам позже.

— Позже мне не нужно, надо сейчас, это срочно! Дайте его мобильный.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Конев. Юрий, — тупо ответил он.

— Будьте добры отчество.

— Ильич.

Последовало несколько секунд молчания. Вероятно, секретарша искала его имя в списке клиентов или партнёров компании. А Юра начал терять терпение.

— Юрий Ильич, к сожалению, я не могу дать вам личный номер директора. Пожалуйста, оставьте свой…

Юра скрипнул зубами. Он понимал, что секретарь не имеет права раздавать кому попало личный номер руководителя, но сейчас для Юры она была единственной ниточкой и при этом же преградой. Вежливо, но максимально настойчиво он сказал:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Пожалуйста, позвоните ему сейчас сами и скажите, что звонит Конев, дайте мой номер. Пусть немедленно мне перезвонит. Я действительно не могу ждать, это очень срочно и важно — и для него тоже! Скажите, что насчёт «Ласточки»… то есть «Ласточкиного гнезда». — Он продиктовал номер и предупредил, что, если ему не перезвонят в течение десяти минут, он сам снова позвонит.