Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе - Анатолий Иванов

Недели через три, торопясь на работу, Семен нагнал Веру. Она шла вдоль улицы медленно, разглядывала покрытые густым инеем стебли пожухлых бурьянов, торчащих под заборами и плетнями. Он поздоровался. Вера взмахнула ресницами, желтые точки в ее глазах дрогнули.

— Это… чего ты? — И, к изумлению, Семен различил в своем голосе легкую горечь и подозрение.

— Что?

— Испугалась будто.

— Не знаю. Неожиданно ты…

Улицы были еще безлюдными, солнце находилось пока далеко за горизонтом. Но воздух уже теплел, иней на деревьях и на крышах домов начал таять, с веток капало.

— Ты, Семка, совсем забыл меня, — проговорила Вера, поправляя на голове платок. — Хоть бы раз в полмесяца приглашал куда-нибудь… На танцы или в кино.

Семен чувствовал: говорит она просто так, потому что надо что-то сказать, а на самом деле рада, что он никуда не приглашает, не тревожит ее. И снова ощутил горечь и обиду.

— Не до танцев, — сказал он. — Измотаешься за день — руки-ноги гудят. Я ведь окончательно работаю теперь на заводе. И трактористом и грузчиком — все вместе.

— Как — окончательно? — заинтересованно спросила она.

— А так… Директор завода пришел в МТС, отобрал по списку трактористов, слесарей, механиков, которые помоложе. Нашего согласия даже и не спросили.

— Погоди… Но ведь тогда… Завод-то военный. Тебя же от войны навсегда могут забронировать. — Она остановилась.

— Это — уже. Но я все равно добровольцем буду проситься. Я два заявления в военкомат подавал, напишу и третье.

Она опустила глаза, пошла дальше.

Дед Евсей, как обычно, подметал возле райкомовского крыльца. Увидев Веру, прекратил работу.

— Поликарп-то Матвеич тебя уж дожидается, бумаги там какие-то у него шибко срочные, — сказал старик, видя, что Вера проходит мимо.

— Сейчас, — бросила она, не оборачиваясь.

Завернув за угол, Вера остановилась, взяла Семена за отвороты мятого пиджака, приподнялась на носках, поцеловала в щеку холодными губами.

— Хоть так встретились, и то хорошо.

— А может, и это ни к чему? — с усмешкой спросил Семен. — Колька говорил, к тебе Алейников сватается.

Тонкие брови ее взметнулись, в глазах опять досадливо шевельнулись желтые точечки.

— А-а, да ну его! Смехота одна с этим Алейниковым… Я расскажу тебе все сама об его сватовстве — нахохочешься…

Она произнесла это и осеклась, тоненькие дужки ее бровей мелко-мелко задрожали, лицо пошло красными пятнами. Она уронила руки и отступила на шаг.

Семен в первые секунды не донял, что с ней произошло. Он чувствовал только — из-за угла кто-то вышел и остановился за его спиной. Обернувшись, увидел Алейникова. Тот стоял и смотрел из-под низко надвинутого жесткого козырька фуражки то на Веру, то на Семена.

— Чего вам? — грубо спросил Семен.

— Да, собственно, ничего. Извините. Здравствуй, Вера.

Она пошевелила губами, но звука не получилось. Лицо ее полыхало теперь горячо и густо.

— Извините, — еще раз сказал Алейников и пошел.

— Смехота, говоришь? — Семен засунул кулаки в карманы.

— Семен! Сема…

— И верно — смехота.

И он круто повернулся, быстро зашагал не оборачиваясь, хотя слышал, что

Вера бежит за ним.

— Сема, я все расскажу тебе, объясню…

— Все и так ясно!

Она отстала.

«Ясно! Ясно!» — колотились у него в голове, обида и возмущение. Но когда он, остервенело дергая рычаги, вывел трактор с заводской территории и на третьей скорости погнал его на станцию, подумал вдруг: а что, собственно, ясно? Чего он взъерепенился так? Обиделся из-за чего? Разве Вера виновата, что Алейникову взбрело в голову посвататься к ней? Надо действительно поговорить с ней обо всем спокойно.

В тот же день, вечером, выйдя из дома, Семен крикнул болтавшемуся на улице Кольке:

— Ну-ка, позови сеструху, Николай Кирьянович!

— Хе, позови… Нету ее дома. Она с работы теперь всегда за полночь возвращается. Понял? — многозначительно спросил Колька. — Вот и кумекай.

Это «кумекай» обожгло его, хлестнуло как плетью. Так вот почему у Верки так испуганно взметнулись брови, когда подошел Алейников, вот почему забегали рыжие ее глаза! Она же… она попросту обманывает его, Семена! И свадьбу уговорила, убедила до окончания войны отложить! Она просто решила отделаться от него…

В эту минуту Семен забыл уже, что сам по неделям избегал с Верой всяких встреч, сам почувствовал облегчение, когда Вера сбивчиво и невнятно предложила отложить свадьбу. Гнев и обида захлестнули его. Чувствуя себя оскорбленным, он, не зная даже зачем, побежал к райкому партии.

Здание райкома было погружено в темноту, лишь на втором этаже горело окно Вериной комнатушки. Глядя на бледно-желтый квадрат, тяжело дыша, Семен привалился к дощатому забору, окружавшему дом секретаря райкома Кружилина, потом, скользя спиной по шершавым доскам, сел на холодную землю.

Постепенно дыхание его стало ровнее, и по мере того как успокаивался, таяли обида и возмущение. Лишь в груди, в самом сердце, тоскливо пощипывало, было грустно и было чего-то жаль, какой-то несбывшейся мечты или надежды. Когда впервые возникло у него чувство к Вере, он думал, что томившие и волновавшие его еще в школе неясные мечты и надежды начинают, кажется, сбываться. Были дни, недели, месяцы, когда он ходил ошалелый, а ночами, как наяву, видел перед собой таинственно смеющиеся Веркины глаза с желтыми точечками, ее сильно и часто вздымавшуюся грудь, сильные и красивые ноги, он видел ее всю — гибкую, красивую и недоступную.

Потом оказалось, что она очень даже доступна. Можно было погладить ее мягкие, в мелких кудряшках волосы, можно было поцеловать ее глаза. И это сперва тоже вызывало целую бурю светлых и радостных чувств. Но скоро он узнал, что так же запросто можно расстегнуть ее кофточку и ощупать ее голое тело, как цыган-барышник ощупывает на базаре лошадь. И она, Вера, стояла недвижимо, как лошадь, только вздрагивала да шептала еле слышно: «Сема… Сема… не надо». Шептала, а сама прижималась все сильней. Чего греха таить, Семену приятно было слышать ее дрожь и шепот. Все это кипятило кровь и застилало сознание. И только почувствовав, что разум у обоих кончается, она, собрав последние остатки воли, вырывалась. Но теперь, когда он целовал ее глаза или гладил волосы, прежних радостных и светлых чувств это не вызывало. А вскоре каждый раз, когда она по своему обыкновению прижималась к нему, когда ее грудь начинала беспокойно, толчками, вздыматься, он начинал испытывать тупое, неприятное раздражение и, наконец, брезгливость.

Ошалелый он теперь по селу не ходил, ночами ему ничего не снилось. Внутри у него что-то рушилось, рассыпалось в прах, в пыль, и эта-то пыль, оседая, и пощипывала ему сердце. Правда, иногда он испытывал непреодолимое желание увидеть Веру, обнять, почувствовать под своими ладонями ее горячее тело. Но это было уже грубое желание, и он, Семен, понимал это.

Веру же все-таки он никак понять не мог. Он видел и знал, что, разрешая ему расстегивать кофточку, она скорее искусала бы его в кровь, вырвалась бы, оставив в его руках клочья одежды, чем позволила остальное. Значит, она была честная и порядочная. Но такие честность и порядочность казались ему странными и какими-то грязными, неестественными. И даже тогда, в тот памятный июньский день, когда они с Верой валялись на острове в лопухах и он думал: «А может, и верно, нельзя нам друг без друга?» — краем сознания он понимал все-таки, что он вполне может обойтись без нее и даже наверняка так и получится, потому что… потому что Верка — она как кружка теплой воды: напиться можно, а жажду не утолишь.

Сейчас, сидя в темноте под забором, Семен вспомнил это странное сравнение Веры с кружкой теплой воды. Вспомнил, усмехнулся и беззвучно выругал себя: «Зачем я сюда, дурень такой, приперся, мне что за дело до ее отношений с Алейниковым?» У него, Семена, с ней все кончено, это же ясно. Но вот интересно только, если с Алейниковым у нее что-то по-серьезному завязалось, почему тогда она обижается, что Семен редко встречается с ней? Зачем ей эти встречи? Или она не уверена, что Алейников — это серьезно, а потому не хочет пока и с ним, с Семеном, рвать?

Эта мысль показалась ему интересной. Верка же, а не кто-нибудь другой, сказала ему когда-то: «Жизнь легкая тому, кто не раздумывая берет, что ему надо. Хватает цепко…» Да, она, Верка, такая, кажется, именно это ему и не нравилось в ней всегда, именно эти и другие подобные рассуждения, наверно, и вытравили помаленьку, разрушили в душе те светлые и трепетные мечты и надежды, рожденные его первым чувством. И если… если это так, если Верка, боясь, что сорвется окунь, не выбрасывает пока в воду ранее пойманного чебака, тогда насколь же мерзкая и склизкая ее душонка? А он, болван, до сих пор не смог ее до конца раскусить! Да, надо узнать насколь. Но как? Выследить их с Алейниковым? Противно это, сыщиком быть. Но как узнать? У Кольки спросить? Ну, тот наговорит! Да и что можно знать наверняка с чужих слов?