Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

2

И, однако, боя было не миновать. И сеча должна была грянут: лютая, беспощадная, — когда головы полетят с плеч долой, срубленные острыми, только что наточенными косами.

Во главе бородянцев, с косой на плече, выступал матрос Тимофей Гречка — в тельняшке, сдвинув бескозырку с ленточками на затылок. Шел твердо и решительно, не спуская глаз с противника под золотой стеною хлебов: он и вправду был командир. Дойдя до белого столбика, отмечавшего границу графских владений, шагов за пятьдесят от выстроившихся вдоль поля австрийцев, Тимофей крикнул во весь голос, спугнул очарованную тишину летнего утра:

— Эй, вы там! A совесть у вас, австрияков, где?

Вакула Здвижный — даром что без ног — от Гречки не отставал, как верный адъютант. Прыгая на коротеньких костыльках, он подкрепил возглас командира длинным и жестоким проклятием:

— …И матери нашей, и женкам, и детям, что остались горевать в австрияцкой земле! Чтоб им куска хлеба вовек не увидеть! Чтоб им воды не напиться до смерти! Чтоб скотина у ник подыхала! Чтоб завалилась хата над головою!..

Проклятие было такое грозное, что женщины закрестились мелко и часто.

Снова воцарилась тишина. Только ближний из австрийцев — тот, что стоил крайним на меже, произнес смущенно:

— Да мы та, вуйко[40], разве по своей воле? Видит бог?..

Он снял кепи и стал вытирать пот со лба: еще косой махать не начинал, а уже упрел со стыда да жалости к людям.

— А по чужой воле, — закричал Тимофей Гречка, — выходит, можно людей жильем в гроб класть?! Паразит ты, панский прихвостень!..

Только вчера командующий Юго–Западным фронтом генерал Корнилов издал смертельный для деревенского люда приказ: ввиду военного положения, прорыва на фронте и наступления австро–германской армии — весь хлеб в прифронтовой полосе сдать интендантам фронта. Наемным жнецам запрещалось отдавать за работу часть урожая: платить только деньгами по цене чернорабочего на принудительных работах прифронтовой зоны…

Говорили–растабарывали полгода, как делить помещичью землю, — теперь же, с посевами, или позже, когда уберет пан, осенью? Раздумывали — даром или, может, за выкуп? Прикидывали — на рабочие руки или, может, на рты? А вышло: хлеб — генералу, а земля господу богу!

Договаривались на десятый, девятый, а то и восьмой сноп, а тут тебе — сорок копеек поденно… Да на эти копейки и в городе, по карточкам, уже хлеба нет, а на селе, когда вывезут весь урожай, и кусочка не купишь у живоглотов.

Мора только и ждать — вот оно что такое война, будь она, вместе с Временным правительством на веки вечные проклята!..

Вакула Здвижный — герой войны, весь в Егориях, инвалид царя, веры и отечества — упал лицом в пыль на дороге и страшно закричал, а потом забился в припадке: война у него отняла ноги и да еще и черной хворобой наградила.

Женщины окружили его, черной косынки ни у кого не нашлось: июль, жара, — и Тимофеева Мария не постеснялась, скинула запаску и накрыла сердешного…

Людей никто и не собирал. Просто, как услышали, что из экономии выведены пленные австрийцы косить для Корнилова панские поля, ухватили кто косу, кто серп, кто грабли, да и кинулись со всех ног в поле. Решение пришло само собой: жать, а там видно будет… Взять хотя бы эти голодные копейки? А может, кто–нибудь там, наверху, сжалится над людской бедой и разрешит, — хоть за пятнадцатый сноп? А может, и вправду порубать косами этих чертовых австрияков? Не сгинули на фронте, так здесь в сыру землю пойдут, коли не сыты кровью наших сынов, пролитой в бою, — еще и малых деток на голодную смерть обрекают… Не было б австрияков, так разве ж без рабочих рук этот Корнилов — пускай он и самый старший генерал — решился б на такое дело? На мировую пришлось бы генералу пойти, согласился бы, дьявол, чтоб люди из доли работали!

— А–гей, люди! — крикнул кузнец Велигура. — Косами их! Не горюй, что притупится: снова наточим!

Велигура был богатырь, выше всех в Бородянке, и голос у него — в самый раз перекликаться из Бородянки в Дружню, несмотря что шестой десяток пошел. О нем и присказку пустили, что как крикнет Максим, то на всех графа Шембека тридцати тысячах десятин слышно… Сейчас Максим был страшен: без шапки, седая чуприна растрепана, борода всклокочена.

— Эй, бабы! Серпами им жилеты порите! Второй раз людям поперек дороги становятся!

В косовицу пришлось уже косить не за четвертую часть, а как при старом режиме — за восьмую: сбили цену проклятые австрияки!

Австрийцы держали косы в руках, но косить не начинали. Стояли хмурые, никто не отвечал на угрозы. Было их сто двадцать против села; правда, мужиков среди бородянцев мало, а больше молодицы да девчата… А с австрийками еще десять ополченцев, с унтером во главе! Пальнут из винтовок — что от народа останется? Одна кровь.

А кровь народную уже, прости господи, научились проливать и дома — даже фронта ни надо! Вон в Петрограде — в столице, когда народ вышел требовать «долой войну» и «власть Советам», пальнули, и четыреста человек рабочего люда и солдат уложили в могилу. Так и в газетах написано.

А в Киеве? Солдат, что восстали против войны, тоже малость постреляли, а у остальных забрали оружие, бросили в вагоны, пломбы навесили и оттарабанили на проклятущий фронт. Не пожелали своею волею, так поезжайте, люди, силком — a все равно под пулями помирать…

— Порезать австрияков! — раздавались голоса в толпе. Максим Велигура уже и на руки поплевал, чтоб крепче коса держалась.

Но Тимофей Гречка пригнул его косу к земле.

— Обожди, Максим! Пойду к ним парламентером…

Сердце у Гречки колотилось — чуть не выскочит: в самый бы раз махнуть косой! Но, как человек военный, рассудил он, что, прежде чем начать боевые действия, особенно когда силы неравны, надо испробовать мирные переговоры.

Он положил косу на дорогу — осторожно, чтобы не выщербить о камень, выровнял бескозырку на лбу чтобы была точно по брови, и двинулся, по–моряцки покачиваясь на ходу и подметая пыль черными клешами.

3

Толпа стояла молча. Австрийцы тоже точно онемели. Ополченцы с унтером сбились в сторонке. Унтер поглядывал растерянно. Что тут, боже милостивый делать? Не стрелять же в людей? Свои же — не австрияки, Поодаль, у села, сбилось в кучку местное «начальство», но это была штафира: волостной старшина, председатель Совета крестьянских депутатов дед Маланчук, глав крестьянского союза Григорий Омельяненко, местный член Центральной ради Авксентий Нечипорук. Неоткуда ждать бедняге унтеру хотя бы совета — сейчас он здесь был самой высшей воинской властью. Господи! Напасть какая! Дома же, как у людей, жена, дети…

А Тимофей Гречка, тем временем подошел.

— Здравия желаю!

— Здравствуйте! — чуть слышно пролепетал унтер и тоже козырнул. И тут же, пряча растерянность, гаркнул по–начальнически в сторону австрийцев: — Капрал Олексюк!

Один из австрийцев, без косы, но с карандашом и бумагой в руках, вытянулся перед унтером. Хотя и был он ничто, всего только пленный, а все же — капрал, воинский чин, и унтер решил на всякий случай держать его рядом для совета.

— Слышь, унтер, — сказал Тимофей Гречка. — Видишь, дело какое? Народ до точки кипения дошел. Сейчас тут кровь прольется. Определенно! А ми с тобою оба люди присяжные. Давай примем решение. He даст народ австриякам косит. Либо их порешат, либо сами головы сложат. — Он развел руками, дернул плечом. — Так и доложишь начальству: не дал народ…

Унтер смотрел, хлопал глазами и молчал. Он ничего не мог сообразить. Капрал Олексюк заговорил первый. Он говорил, сдерживая волнение и приязненно улыбаясь Гречке:

— Но какая вам выгода, пан товарищ?

— Для себя заработаем. А ваш труд все равно зазря! Ни вам, ни людям, одному генералу Корнилову, чтоб добивать народы войной…

— Но выгода вам с этого какая? — снопа спросил капрал. — Вы ж за деньги не согласны: на деньги хлеба не купите…

Гречка сердито махнул рукой: напоминание о том, что платить будут деньгами, снова привело его в ярость.

— Не твое дело! — со злостью бросил Гречка. — Твое дело — молчать! Ты знаешь, кто ты, как это по–рабочему называется? Штрейкбрехер, вот ты кто!

Капрал опустил глаза, пожал плечами, вздохнул.

— Мы — пленные, — тихо и грустно промолвил он. — Что прикажут, то и должны делать. Не выполним приказа — военно–полевой суд за сопротивление власти и…

— Вот и заткнись! — грозно прервал Гречка. — За тебя унтер отрапортует: так и так, силой не дали… Прогнали! Понял? Оправдают вас, австрийское племя, ни суде…

Капрал снова пожал плечами и сказал еще грустнее:

— Разве только о том речь, что на суде оправдают?..

— А раз не о том, — заорал, впадая в бешенство Гречка, — так и катитесь на легком катере!.. Вот и всё! А выгода такая, что каждый накладет себе зерна, когда работать будет. Уразумел, недотепа? Красть будем, вот те и выгода! Можешь, доложить хоть самому генералу Корнилову; ворами станем, чтоб дети с голоду не попухли! Понял, паразит?