Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Так ведь мастера… — заметил Миша.

— Если мастера боится, то подмастерья побаивается… Михайла, да ты знаешь, подушка у тебя под руками передняя или задняя?

Миша уверенно отвечает:

— Передняя.

— Отвечаешь за слова? — заглушая шорох рубанка, спросил Иван Никитич.

Миша теперь твердо знал, что одним словом плотнику не ответишь и что отвечать надо, не отрываясь от дела, иначе старик сердито скажет: «Днем звезд никто не считает». Нанося на подушку одну окружность за другой, Миша рассказывал:

— Задняя — у вас, она выше и шире, а передняя — вот она… ниже и уже.

— Ты, брат, скворец из ранних, — одобрительно отозвался плотник.

Минута-две прошли в необычайном для плотницкой молчании, потом, не прерывая работы, Иван Никитич спросил: знает ли он, Миша, почему подушка для дрог делается не из дуба, а, допустим, из ясеня. Дуб-то, ведь он крепче?

Сверля дыру, Миша ответил:

— Должно быть, нет подходящего дуба.

— А это что?

Миша оглянулся. В углу он увидел толстый дубовый брус. Он, видно, долго лежал где-то на солнце: его обтесанную сторону, как паутиной, испестрили глубокие борозды трещин. Тыкая в них зачерствелым ногтем, Иван Никитич поучал:

— Вишь, колюч, как еж. Вспыльчив, сердит без меры, а ненадолго. На ухабе дроги подпрыгнут, он и лопнет от гнева. Допустим, везла бы на этих дрогах, как до войны, Марийка Ивченко молоко на пункт. Разобрала бы она тогда по косточкам не только плотников, но и родню их до десятого поколения. Не знаю, как тебе, Михайла, а мне нет охоты получать от нее такую грамоту… Сделаем лучше подушку из ясеня: в обработке податлив, а в носке терпелив. Ты на стружку посмотри только: ровная, мягкая — хоть на метры отмеряй да вплетай девчатам в косы.

Иван Никитич рассказывал о ясене, о его характере и повадках, как о человеке. Мише было интересно слушать старика, и особенно здесь, в плотницкой, залитой осенним солнцем, обсыпанной легкой, шуршащей стружкой и белыми, как сахар, опилками.

В окно, обращенное к сверкающему заливу, громко застучали. Гневный голос окликнул:

— Мишка, куда Гаврик девался?

«А и в самом деле, куда девался Гаврик?» — встревожился Миша.

Иван Никитич, отложив рубанок и глядя поверх очков, твердо спросил Мишу:

— Не знаешь?

— Нет.

— Говоришь как настоящий плотник?

— Как настоящий…

— Тогда нечего Фекле Мамченко стоять перед окном и свет загораживать. Работай, а я пойду отчитаюсь.

Через минуту Миша услышал доносившийся со двора громкий разговор.

— Зачем тебе Михайла нужен? — спрашивал старый плотник.

— Я ему сама расскажу. Пропусти к нему!

— Непонятно объясняешь, не пущу! Михайла Самохин вертит дыры… важные дыры, и, пожалуйста, не мешай ему!

В кузнице затихли молотки. Кузнецы вмешались в скандальное дело и, выяснив, что Гаврик в полдень был около землянки, взяли Мишу под свою защиту.

— Тогда нечего придираться, мальчик Самохин с зарей объявился в плотницкой, — сказал вислоусый старший кузнец, обрывая разговор.

Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.

— Общими силами атака отбита, нечего унывать!

— Жалко Гаврика, — сознался Миша.

— Друг?

— Такой, что в огонь и в воду вместе.

— Не пропадет. Не горюй.

— Он бы тоже помогал вам в мастерской, — вздохнул Миша, — так за сестренкой надо глядеть… Маленькая она, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.

— Ты, Михайла, стоишь на правильной точке. Вернется, может, что-нибудь придумаем.

И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»

А Гаврик Мамченко в это самое время был в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя на бурьян, на голые кустарники, на кузова машин, обсиженные сороками. Все в Каменной балке было так, как об этом рассказывали трактористы. И Гаврик с еще большей тревогой стал думать об опасности подорваться на мине.

Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще стрекотали:

Цак-цак, цак-цак!Цак-цак, цак-цак!

Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки надоедливо спрашивали его:

Ну что, сдрейфил?Ну что, сдрейфил?

Гаврик поднял камушек, но сейчас же выронил его: он был уже взрослый и мог не обращать внимания на болтливых птиц, скакавших по голым веткам. Он стал смотреть на одну из подбитых машин, до которой было не больше десяти — пятнадцати шагов. В кабине этой машины, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. И как бегущие облака всегда притягивали к себе внимание живого и беспокойного Гаврика, так и войлочная обшивка кабины потянула его к себе.

«А если бы в этой машине лежал раненый товарищ? Значит, я бы струсил, не помог ему?..» — строго спросил он себя и решительно поднялся. Теперь у него была срочная фронтовая задача — спасать раненого товарища. Эту задачу надо выполнить во что бы то ни стало.

Спрыгнув в котловинку и пряча голову за ее обрывистый край, Гаврик стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет у него был такой же, как у Руденького: если мина взорвется, то взрывная волна не сможет в укрытии задеть его, если же под ударами камней она не взорвется, то по этим камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей — плоские, литые, они сильнее ударяют о землю и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо, поняли, что время шуток прошло, и перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.

Перед вечером, когда залив запестрел и бронзовыми, и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге плотницкой появился майор Захаров. Вызывая Ивана Никитича, он сказал Мише, точно старому знакомому, всего лишь три незначительных слова:

— Трудимся? Надо, надо!

Сейчас же майор и плотник вышли на бурую лужайку и о чем-то долго там разговаривали. Больше говорил майор, коротко взмахивая здоровой рукой. Иван Никитич покачивал головой и вскользь посматривал в сторону плотницкой.

Заметив это, Миша подумал: «Может, решают главный вопрос?»

— Вы ж, Иван Никитич, поскорей на совещание! — услышал Миша голос майора, уходившего к правлению. — Надо спешить, пока погода солнечная!

Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу. Вместо того чтобы обстругивать доску, он неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук.

Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи. Но он не спросил: Иван Никитич мог подумать, что он вовсе не интересуется работой в плотницкой, а только по необходимости приходит сюда, чтобы заработать командировку за коровами. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Но старый плотник так интересно и много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание — помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.

И Миша, не оставляя работы, заговорил совсем о другом:

— Утром, когда шел сюда, пленных видел. Их, должно быть, в город, на работу, вели. Уйма. Идут смирные. И все эсэсы…

— Смирные — говоришь?

— Ага, как овцы.

Старик нахмурился.

— Глаза им не повылазили: видят, сколько нагадили. Вот и смирны. А про овец напрасно… Какие они, к чертовой бабушке, овцы — шерсти с них и на валенки не настригешь! — рассердился Иван Никитичи стал смахивать с верстака стружки.

Успокоившись, он с придирчивостью врача, осматривающего больного, обошел вокруг Миши, вздохнул и сказал:

— Михайла, пришла пора работу нашу остановить. Когда опять ее начнем, пока не знаю. Может, потом и Гаврика твоего приспособим к делу. Только будет ли он хорошо работать? Говорят, что непослушный. Зачем-то пошел на минное поле. И там попался на глаза майору и Алексею Ивановичу… Ну, да разберемся, как и что… он там делал. А ты, Михайла, не стой, ступай в свои дот, — указывая на дверь, распорядился Иван Никитич.

Миша в дот не торопился, да и не было смысла торопиться туда. Из разговора с Иваном Никитичем он понял, что дорога в Сальские степи расстраивалась не только из-за плохой одежды, но и из-за каких-то досадных ошибок Гаврика.