Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

Помня о Гаврике, Миша ни за что не согласился с предложением Ивана Никитича и заторопился домой.

— Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре! Ну, счастливой дороги! — напутствовал его Иван Никитич.

На опустошенном косогоре, под низким, облачным небом с редкими заездами, стояла густая тишина. Только в подземелье где-то хныкал ребенок: «Ма! Ма! Ма!..»

В единственном уцелевшем домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:

— Шефам нужны рабочие руки — грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию».

— Алексей Иванович, а ты лучше скажи: чего не надо? — спрашивал другой голос.

— Я то же самое говорю — все надо, и на все наряды выписывай… Хоть разорвись.

— Товарищ председатель, не обижайся — дам тебе совет: в первую очередь наряжай людей за скотом. А разрываться потом будешь.

«Это мама», — весело подумал Миша.

В доте все было по-прежнему. Маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свеча. На сундучке сверху клеенки белел клочок бумаги. Миша взял его и прочитал:

«Пропащий сын, пышки в духовке. Все твои. Слыхала, что в подмастерьях у деда Опенкина… Угодить ему не просто. Наморился небось?»

«Пышки буду есть после, а сейчас поговорим с «Островом Диксоном».

Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:

— На «Острове Диксон». Говорит «Большая земля»… «Остров Диксон»!

Но «Остров» не отвечал. Миша решил, что Гаврика или нет в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.

— «Остров Диксон»… — затянул он погромче.

— СОС! Ты с ума сошел? Мама вернулась, пропадем, замолчи! — испуганно ответил Гаврик.

— Чего же она раньше времени вернулась? Недисциплинированная, — пошутил Миша и, поняв, что Гаврику сейчас и в самом деле не до разговора, отодвинулся от трубы. Ему стало обидно, что не удалось передать по прямому проводу то, что пережил сегодня. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо.

Миша писал о том, что майор оказался «настоящим богом войны», что с ним по-военному быстро он обо всем договорился и что остальное зависит от старика Опенкина.

«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских — не в доте. Там не работа — жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно бурки сшить. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундирование не забраковал».

Закончив письмо, Миша сказал себе: «Утром обязательно письмо передать Гаврику».

Помня, что с утренней зарей надо бежать в плотницкую, Миша замаскировал трубу травой и лег спать.

Утром следующего дня Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы у них с Мишей были бурки. Это злило Гаврика; землянка казалась ему еще тесней, и все в ней раздражало — и заплесневевшие бревенчатые стены, и низкий потолок, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки — он все время трубным голосом пел свой, ему лишь известный марш, в котором единственная нота бесчисленно повторялась:

Ам-ам-ам,бу-бу-бу,буам-бу-амбу-бу!

Забегавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:

— Нюська, Гаврик наш забубнил — теперь он или гору своротит, или на небо взлезет.

Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:

— Гаврик, ты на небо полезешь?

Подметая около порога, Гаврик сердито отвечал:

— Что я там — шапку забыл? На земле не знаю, что делать…

— И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мама заругается…

— Что вам больше — тебе реветь, а маме ругаться…

Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой комсомолец Руденький, недавно присланный из Города-на-Мысу.

Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригады, что Руденький, наверное, будет секретарем комсомольской колхозной организации. Гаврику было интересно знать, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.

Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел глухим басом:

— Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то придется до первой пороши. О другом нам и не мечтать…

Руденький засмеялся:

— Петр Васильевич, я знаешь о чем еще мечтаю?

— Не догадываюсь, — повел круглым плечом Волков.

— О валенках и теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.

— Могу подать совет. В Каменной балке, в тернах, немцы подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обивкой. От стежки рукой подать.

— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.

— Побоялся — мина «заругается».

— Сороки храбрей нас. Много их там. Кузова перекрасили в белый цвет… А все-таки пробраться можно к этим машинам, — продолжал Руденький. — Стежку к ним из котловинки забросать камнями… Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.

Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Гаврик, подслушав их разговор о валенках и серой обшивке кузова, задумался и молча сел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, разорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, испещренный полосатой накипью сверкающего серебра, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.

— Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, — сказала она.

Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы.

«Вот бы сбегать в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки», — подумал он…

Но прежде надо было договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська, конечно, все равно потом может зареветь, но все-таки у Гаврика на сердце будет легче.

А Нюська приставала:

— Гаврик, а ты большую мельницу не умеешь сделать?

— Лесоматериала нету. Идти за ним не близко.

— А ты рысью сходи.

— Уйду — реветь будешь, — сказал Гаврик, делая вид, что этот разговор его не интересует, но маленькая сестра продолжала упрашивать его:

— Гаврик, сходи!.. Реветь я не буду.

Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:

— Честное слово даешь?

— Даю! — И Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.

Договор с Нюськой был «подписан», и Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо одернул куртку и помчался в том направлении, куда недавно ушли трактористы.

Поросший бурьяном проселок вывел Гаврика на продолговатый гребень. От гребня в стороны отходили две излучины, и потому он был очень похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит покормить Нюську, вернуться в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.

Отсюда Гаврику была видна не только Каменная балка, но оставшееся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была «жизнь». Гаврик понимал, что в слово «жизнь» его друг вкладывал все замечательное, о чем было трудно рассказать.

— Миша, жизнь! — крикнул Гаврик и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.

В плотницкой давно уже кипела работа.

— Подушка для дрог не колодочка для граблей. Мах тут дорого обойдется, а пробовать надо… Милости прошу, сантиметр и карандаш. Диаметр возьмешь шесть, а вертеть будешь на три. Потом возьмем в квадрат и долотом будем выбирать вместе… Полностью взял в толк? — говорил старик Опенкин.

Что ему, неугомонному плотнику с усохшим, маленьким лицом, можно ответить на его вопрос? Да он и не ждет ответа.

— Михайла, ты начинай осторожно и сердито. Сказано — дело мастера боится.

— Так ведь мастера… — заметил Миша.

— Если мастера боится, то подмастерья побаивается… Михайла, да ты знаешь, подушка у тебя под руками передняя или задняя?