Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На Форуме Грин как старейшина западной литературной общины произнёс речь, призывая к братанию католиков и коммунистов. Это был пересказ страницы из его романа «Комедианты». Персонажу романа, интеллигенту-коммунисту, автор передал свою мысль, которая в её некрасовском выражении известна нам и осуждена О. В. Волковым: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». То же самое Грин из романа в роман повторял на разные лады: и кровопролитие может быть оправдано в сравнении с мертвечиной обывательского благополучия. Сквозной мотив литературы ХХ века: ложь приличий и фальшь проповедей. Всеподавляющее лицемерие века предшествующего, девятнадцатого столетия, «века гуманности и цивилизованности» (Д. П. Кончаловский), оказалось в конце концов прорвано и от долгого воздержания понесло в пучину, иначе и жизни нет! «Опуститься до самого дна, оттолкнуться и вынырнуть», – говорил Джозеф Конрад о единственном выходе из безвыходности.
Изжитость – таково было сознание среды, из которой вышел Грин. Среда эта дала «полно писателей», о безжизненности все они и писали. «Мама, – сообщал один из них с фронта гражданской войны в Испании, куда он пошёл воевать добровольцем, – здесь жизнь». Это означало, что у тебя там, мама, никакой жизни нет. Вскоре после этого письма Джулиан Белл был убит в бою, но к тому был готов, считая что такая гибель – жизнь, а дома одни живые мертвецы, «полые люди», как определил Элиот, крупнейший, притворившийся живым кадавр. Грин, не видя смысла в жертвенности, не рисковал собой, если и рисковал, то чуть-чуть: на редкость вовремя оказывался в разных частях земного шара при международных кризисах и конфликтах как наблюдатель – не участник, приговаривая следом за любимым поэтом: «В действии скрыта опасность», – разочарование в цели, ради которой шёл на риск. В коммунистах числился одно время, опиум пробовал курить, его религиозность была желанием иметь веру. Выбирая между СССР и США, говорил, что предпочёл бы жить в Советском Союзе, где, скорее всего, отправили бы его в лагерь, но лишь ради требовательно-серьезного отношения к искусству и литературе в противовес западному безразличию.
Охранную грамоту «Лолите» Грин выдал на определённый срок, сказавши, что ничего лучше ему не попадалось за весь год, но, приводя мнение Грина, вычеркивают ограничение, будто лучше «Лолиты» Грин вообще ничего не читал. Что договор с Голливудом заключить, что похвалить набоковскую претенциозную пошлятину ему было нетрудно, на Западе знаменитостям всё сходит с рук, ещё и приплачивают. Исповедуемый им цинизм Грин обратил против цинизма всеобщего, однако ни в Америку, ни к нам, ни к себе в Англию, где ему существовать было вовсе невтерпеж (и накладно платить налоги), он не переехал, доживал жизнь там, где Горбачев с женой мечтали купить домик, на Юге Франции. Грин, обитатель тех мест, возможно, и подсказал Горбачевым выбор: сюжет для романа, который он мог бы написать. Умер в Швейцарии, в остановившемся сердце Европы, где его персонаж обнаружил лишь «часы с кукушкой».
Люди Запада решили для себя, чаю ли им не пить или миру провалиться: меряют жизнь чайной ложечкой – признал Т. С. Элиот. Грин действовал осторожно, словно в азартной игре. «Быть может, все мы ломаем комедию», – говорит в «Комедиантах» ещё один персонаж, тоже не чуждый автору. Нас Грин время от времени порицал, однако клокочущей, с трудом сдерживаемой злобы, как на своих (это дало мне повод сравнить его с Олдингтоном), в отношении к нам у него не чувствуется. Грин гнев сдерживал, но тот же гнев, накалённый до осатанения, оказался претворен в дело его другом Кимом Филби – перешёл на советскую сторону не из любви к нам, а из ненависти к соотечественникам. Запад не упускал случая использовать Грина против нас, мы старались использовать его против Запада, но автор «Сути вещей» прежде всего обратился против своих. Написанного Грином про них они стараются не понимать, а про нас, как говорится, раздувают. Поношение нас по-прежнему служит прибыльным делом. Дали мы достаточно поводов, чтобы нас разоблачали, но мы уже предостаточно саморазоблачились, они же обязательно в нас плюнут, в каждом упоминании о нас обязательный ассортимент какая-нибудь гадость, к тому же замешанная на неосведомленности и неосведомленности немыслимой.
О Грине не раз мне попалось суждение, которое решусь подтвердить: не разочаровывал при встрече, был столь же умен, как и его книги, особенно поражал откровенностью, когда говорил о себе: без малейшего позерства. На встрече в ИМЛИ я его спросил, курил ли он опиум. В то время я занимался Де Квинси и его «Исповедью опиомана». Опиум служил во времена Де Квинси единственным болеутоляющим средством, причем, очень дорогим, доступным лишь немногим: отсюда определение Марксом религии – «опиум для народа», общедоступное болеутоляющее. Де Квинси, тратясь на опиум, нищал до того, что ему, как переписчикам на Хитровке, из дома не в чем было выйти, чтобы отнести издателю Британской Энциклопедии свою статью «Эстетика», одежда заложена. «Курил два раза в жизни», – спокойно и серьезно ответил Грин на мой вопрос. Стало быть, опиоманом не был. «Как алкоголик, – он уточнил нам с Бэлзой, – я не могу ждать до четырех часов». Это было в пору перестроечно-антипитейной компании, когда в магазинах продавали с четырех, а во многих ресторанах вообще перестали подавать спиртное. Грин говорит: «Найдите, где хорошо посидеть». Как это, на его вкус? «Мало людей и много водки». Но где водка есть, народа полно, где нет людей, там и водки не дают! «Что ж, – сказал наш гость, – пойду к себе в номер и напьюсь один».
Бэлза был корреспондентом «Литературки», он пробил на целую полосу материал из романа «Человеческий фактор», до этого роман о шпионаже в пользу Советского Союза держали под гайкой, считая антисоветским. На другой день после публикации Горбачев и за ним «маяки перестройки» стали твердить: главное человеческий фактор. Словесную формулу подхватили, но истолковали превратно. На языке разведки «человеческий фактор» означает слабое звено, роман повествует о том, почему операции провалились: вмешалось нечто человеческое, и всё пошло прахом. Быть может, на непредсказуемое и рассчитывал лидер перестройки ради успеха реформы, завершившейся развалом государства? Историки выяснят, пока в совершившемся бывший советник Горбачёва видит вмешательство дьявола[171]. Брошюру эту забыли, а по-моему и не читали. Кого мог, я расспрашивал, нет, не читали. Один соотечественник мне сказал, что не читавши выбросил в мусорную корзину. Мой собеседник при советской власти работал в «ящике», в пору перестройки пристроил сына. Зачем
