Дорога шамана - Робин Хобб

— Пять взысканий каждому за то, что вы надо мной потешались. Подчиненные не должны смеяться над командиром.

Теперь всему дозору придется маршировать на плацу до самого заката. Внутри я кипел от возмущения, но сидел, не поднимая глаз, и молчал. Корт взял вилку и принялся за еду. Очень разумное решение. Если мы не закончим есть до того, как будет отдан приказ убрать со столов, то так и останемся голодными. Постепенно мы все взяли в руки столовые приборы и занялись обедом. Несколько минут назад я был готов проглотить целого быка, а сейчас вдруг обнаружил, что кусок не лезет мне в горло. Но я заставил себя сосредоточиться на содержимом тарелки, поскольку понимал: мне это нужно. Дент оглядел нас и, похоже, решил, что ему удалось нас усмирить. Он как раз поднес ко рту ложку супа, когда, к моему удивлению, к нему обратился Спинк:

— Капрал Дент, я не могу припомнить, чтобы кто-нибудь из нас над вами потешался. Нам понравились слова кадета Триста, но не думаете же вы, что мы станем шутить над вами?

Лицо Спинка оставалось совершенно непроницаемым, и было видно, что своим вопросом он застал Дента врасплох. Капрал смотрел на нашего товарища и судорожно вспоминал, какое оскорбление мы ему нанесли.

— Вы смеялись, — сказал он наконец. — И мне это не понравилось. Вполне достаточная причина для взысканий.

И тут произошла странная вещь — Спинк и Трист обменялись взглядами, а я почти пожалел капрала Дента, потому что, сам того не желая, он на какое-то время сделал единомышленниками двух извечных соперников.

— Прошу прощения, капрал Дент. С этих пор мы постараемся смеяться, только когда вас не будет рядом, — с таким же серьезным, как у Спинка, лицом заявил Трист.

Он оглядел нас, и мы дружно и с самым искренним видом кивнули. И не важно, что между нами непременно будут возникать разногласия, с этой минуты мы объединились против Дента. Он, судя по всему, ничего не понял и с важным видом заявил:

— Так и должно быть.

Бедняга не уразумел, что сам дал нам право потешаться над ним у него за спиной.

Эта мысль служила мне утешением, когда вечером весь наш дозор дружно маршировал на плацу. Она поддерживала во мне отличное настроение во время занятий на следующий день. Мы слишком устали накануне и, естественно, не смогли как следует сделать домашнюю работу, за что нас сурово отчитали все наставники, выдав дополнительные задания в качестве наказания. Несправедливость, царящая в Академии, сплотила нас, и никакие злобные нападки капрала Дента не смогли разобщить наш маленький отряд.

Однако все было не так однозначно. Да, мы были едины в том, что касалось Дента и нашей повседневной жизни, но Трист и Спинк по-прежнему оставались соперниками. Они редко сражались открыто за главенствующие позиции в нашем дозоре, но их разногласия стали особенно заметны в том, как они общались с Гордом.

Толстяк продолжал помогать Спинку с математикой, и, конечно же, они не могли не подружиться. Оценки подопечного Горда были не самыми лучшими, но вполне приличными. Мы все знали, что без этой помощи Спинка перевели бы на испытательный срок или даже вовсе исключили из Академии. Горд не жалел времени на занятия со своим другом, и многие из нас искренне им за это восхищались. Омрачало ситуацию лишь одно — после пренеприятнейшей сцены в столовой, спровоцированной Дентом, Трист начал издеваться над Гордом, причем весьма хитроумно, так, чтобы его ни в чем нельзя было обвинить. Например, их занятия математики стал называть «уроками катехизиса». Спинка он не задевал, но к его добровольному наставнику стал обращаться «наш добрый бессом» — так величают священника, который наставляет послушников.

Кличка прилипла, и, думаю, только мы со Спинком не звали несчастного увальня Бессомом Гордом. Казалось бы, это были всего лишь шутки касательно постоянных занятий Горда со Спинком, на поверку в них содержался намек на то, что, возможно — всего лишь возможно, — толстяк должен был стать священником, а вовсе не военным. Всякий раз, когда кто-нибудь при мне называл его Бессомом, у меня невольно появлялись сомнения, а не так ли это на самом деле. Уверен, сам Горд более остро чувствовал глубоко запрятанное оскорбление.

Но держался он стоически, как, впрочем, и всякий раз, когда кто-то начинал над ним потешаться. У него выдержка священника, как-то подумал я, и тут же постарался прогнать эту мысль. Горд обладал почти нечеловеческой способностью сносить издевки. Думаю, даже Трист пожалел о своей жестокости, когда как-то раз во время обеда попросил Бессома Горда передать ему хлеб, потому что капрал Дент ухватился за эту кличку и вспоминал ее при каждом удобном и неудобном случае. Она мгновенно стала известна всем второкурсникам, и всякий раз, видя наш дозор, они глумливо просили Горда благословить их. А у нас возникало ощущение, будто они смеются над всеми нами. Из-за этого отношение к Горду стало меняться. Трудно не злиться на человека, одно присутствие которого делает тебя объектом насмешек.

И хотя Горд сносил все стоически, Спинк своего отношения не скрывал. Как правило, его реакция была не слишком явной, он либо хмурился, либо расправлял плечи и сжимал кулаки. Когда кто-то из наших начинал потешаться над его другом, он громко возмущался и требовал, чтобы насмешник заткнулся. Пару раз они с Тристом чуть не подрались, и я вскоре понял, что издевки последнего в действительности направлены не на толстяка, а имеют своей целью доконать Спинка. Когда я сказал об этом своему товарищу, он ответил, что все прекрасно понимает, но не может держать себя в руках. Если бы Трист нападал на него открыто, наверное, Спинк лучше бы справлялся со своими эмоциями. В конце концов получилось так, что он стал защитником Горда и переживал всякий раз, когда терпел поражение. Я боялся, что, если дело дойдет до драки, кого-нибудь из нас исключат из Академии.

Каждый день, отделявший нас от коротких каникул, казался бесконечным. Холод, сырость и ранние сумерки словно растягивали вечерние занятия и уж тем более время, проведенное на плацу. Погода стояла отвратительная, постоянно то шел ледяной дождь, то сыпал снег, наши шерстяные шинели, намокнув, заметно тяжелели, лица и уши горели от холода. Когда мы возвращались в казарму после вечерней порции супа, от формы поднимался пар, а спальни наполнял запах овечьей шерсти. Мы рассаживались за столом и, согретые теплом камина, изо всех сил старались не заснуть над книгами. Наши наставники то и дело награждали нас тычками, чтобы мы не отвлекались на уроках, но карандаши частенько выпадали из ослабевших пальцев, а головы безвольно опускались на тетради. Сидеть же за столом в казарме, зная, что работу нужно сделать, но нет никаких сил заставить себя открыть глаза, было и вовсе мучительно. Все были раздражены, и пролитые чернила или неловкое движение соседа становились причиной громких скандалов.