Империя - Гор Видал

— Не повезло. По воскресеньям я езжу верхом. — Наконец губы фавна произнесли нужные слова. — Вдоль канала. До Чейн-бридж. В воскресенье после обеда…

Больше Каролина никогда не будет говорить с ним о еде.

— Я прокачусь с вами.

Как ни странно, именно он сказал, а не она:

— Со мной это впервые. — Они лежали рядом, обнаженные — вовсе не тот стыдливый способ занятия любовью, который, если верить женской страничке «Трибюн», был принят в Соединенных Штатах, хотя, может быть, все дело в интерпретации, потому что когда речь заходила об интимной жизни, читатель получал только эвфемизмы.

— Ну, конечно, вы с Китти хотя бы пытались сделать то, что удалось нам. — Каролинин страх перед мужским телом сначала полностью оправдался из-за обилия мышц, волос, размеров; для обыкновенной женщины в этом было что-то чересчур героическое. Она ощущала себя не куклой, в беспомощности которой могло таиться некое очарование, а карлицей, лишенной всякой привлекательности. Груды мужской мускулатуры рядом с ней казались богоподобной нормой, а ее собственное белое хрупкое тело — вынутым из него ребром. Наверное, в библейской истории содержится крупица правды. К счастью, он был ею очарован, как и она им, и он прикасался к ней, как бы не веря в реальность происходящего. Она же была сдержанна в своих прикосновениях, точно боялась взрыва, который последует, если она позволит себе слишком тщательное исследование смуглой поверхности этого громадного и мистически воспламеняющегося тела.

— Я имел в виду другое — я не был ни с кем с тех пор, как мы… — голос его затих.

— А я вообще ни с кем. — Она открыла это, когда его рука скользнула вниз по ее животу. Рука застыла, точно окаменевшая, она подумала об окаменевших жителях Помпеи, последнее движение которых навсегда застыло в лаве. Девственница Друзилла с гладиатором Марием: в ее конце заключалась ее начало.

— Я первый? — Он посмотрел на нее с изумлением, лишенным всякой привлекательности.

— Надеюсь, для тебя это не было мученичеством. Когда-то и с кем-то надо начать…

— Но если я первый… — начал он, и его глаза подозрительно уставились в источник всего живого, который не уставал прославлять — разумеется, чисто эвфемистически — Генри Адамс.

— … почему нет крови? — Все это объяснила ей Маргарита, а теперь, с поднимающимся раздражением, она ему: годы юношеского увлечения верховой ездой, увенчавшиеся не призами, а повреждением плевы.

— Никогда такого не слышал, — сказал он.

Хотя Каролина не рассчитывала, что между ними возникнут романтические отношения, она не ожидала и столь клинического обсуждения после того, что можно было описать почти как экстаз. Она твердо прикрыла рукой фавноподобный рот, а другой начала эксперимент гидравлического свойства; экстаз требует редкостного терпения, не говоря уже об усилиях рук.

Вторая попытка прошла лучше, чем первая, и Каролина открыла для себя в знаменитом акте некие возможности. Однако она настроилась весьма критически по отношению к Великому Конструктору, который спланировал мужчину и женщину, не уделив должного внимания деталям и слишком многое оставив на волю случая. Ничто не делалось под прямым углом. Сочленения хотя и были возможны, но требовали акробатических усилий и не слишком благородных поз. Хуже этого только деторождение, которое ей довелось однажды видеть, ведь с ним связана еще и нестерпимая боль. К счастью, в их постельных упражнениях боли не было; наслаждение, когда оно пришло, оказалось нежданным и заставило напрочь забыть себя — дар Эроса, на который она даже не рассчитывала. Очевидно, Великий Конструктор задумал все так, чтобы один служил проводником другого, а также рода человеческого, которому он предначертал размножаться столь нелепым способом, делая то, что они делали ради удовольствия, — этой скромной награды, которую швырнул Конструктор, — упорно добиваясь единственной доступной цели всех усилий: еще, еще и еще, пока земля не остынет или сгорит в огне и соединяться будет больше некому и не с кем.

Потом Джим, как она теперь его называла, довольный погрузился в ванну, а Каролина последовала инструкциям Маргариты, тщательно промываясь в фарфоровом тазу от Лоуэстофта холодным ячменным отваром, дабы не позволить некоему незнакомцу появиться в ее уже не девственном лоне.

Увидев, что Джим наблюдает за ее довольно-таки отработанными действиями, она объяснила:

— Маргарита меня полностью проинструктировала. Она акушерка, хотя, молю бога, чтобы в этом качестве она не понадобилась.

— Чего только не знают француженки, правда?

— Некоторые знают больше других. Но что касается главного, да, они знают много и знания эти переходят от одной к другой, от матери к дочери, из поколения в поколение.

— Американцы о таких вещах никогда не говорят.

— Вот почему так необходимы газеты. Мы даем людям пищу для разговоров. В том числе и о политике, — добавила она в присущей ей манере. Теперь, закутываясь в шелковый пеньюар, Каролина подумала, не влюблена ли она. Сомнительно. Ей не хватало главного: она не чувствовала ревности, глядя как он залезает в ванну. Китти имеет возможность любоваться этим обыденным, хотя и волнующим зрелищем ежедневно, она же станет свидетельницей чуда только по воскресеньям. И все же она не завидовала Китти. Иметь все время рядом с собой мужчину, даже столь хорошо сложенного и обаятельного, как Джим, не было мечтой, об осуществлении которой она молилась. Она слишком долго жила одна. Конечно, невинности она лишилась всего час назад, и кто знает, какой доселе скрытый огонь — почему секс связан с таким количеством иносказаний и метафор? — может вырваться из-под контроля и спалить ее страстью к этому телу и никакому другому? Je suis la fille de Minos, et de Pasiphaë [133], пробормотала она, сочтя любопытным, что великими воспевателями женской страсти были мужчины вроде Расина и Корнеля. Почти ничего не осталось от обжигающих гимнов Сафо, а другие дамы, обращавшиеся к этой теме, не выдавали секретов игры, если такая игра действительно существовала. Похоже, что все это изобретение праздных поэтов — мужчин, которым нечем было себя занять, в отличие от женщин, которым приходилось вынашивать и растить детей и вести дом, быстро терять красоту, предоставляя праздным мужьям свободу для изобретения любви. Каролина задумалась о многих знакомых женщинах, которые были влюблены и, вспоминая их страдания, она решила, что не все они лгали. Была боль или, по крайней мере, chagrin dʼamour[134], что, наверное, еще хуже. Интересно, задумалась она, будет ли она когда-нибудь страдать по какому-нибудь мужчине, а, может быть, даже и женщине — нужно быть честной перед собой, все-таки она ученица мадемуазель Сувестр. Она в это не верила, она слишком привыкла просто быть собой, наблюдать за происходящим, служить объектом восхищения, смеяться над тщеславием, а разве ревность это не то же тщеславие, только с большой буквы? И все же, увидев полностью одетого Джима, это красивое тело, уже прикрытое одеждой, — а ведь она только начинала понимать, как оно действует ради ее удовольствия, — она почувствовала легкую боль из-за того, что не может начать все с начала и снять покрывала с божественного стержня, как она окрестила для себя этот абсолютно необходимый и на вид такой нелепый орган. Придется ждать — нетерпеливо? — до следующего воскресенья.

У фавна оказались удивительно мягкие губы, приятный контраст с царапающей кожей вокруг них. От него пахло хвоей и лошадью, на которой он ездил верхом.

— Вы с Китти должны прийти ко мне обедать, — сказала Каролина, провожая его к двери спальной.

— Мы оба? — удивился Джим.

— Супругов следует приглашать вместе, а не отдельно; так учит нас моя «Дама из общества».

— Ты бы хотела, чтобы Китти пришла сюда?

— Очень. — Каролина улыбнулась. — У нас с ней много общего.

— Что ж, как знаешь. — Он тоже умел ответить с холодком, и это лишь облегчит их отношения, решила она и улыбнулась, услышав, как хлопнула входная дверь. Как только послышался стук двери, Маргарита, забыв про артрит, ворвалась в комнату, как ведьма на помеле и, громко рыдая, заключила Каролину в объятия. Она ее поздравляла, давала советы, напоминала, что можно и чего нельзя, и помнит ли она об этом и о том, и как все это было, это, это, это.

— Ну вот, все и случилось, Маргарита. — Каролина заговорила с ней по-французски; она чувствовала себя чуточку Жанной д’Арк при коронации дофина. — Наконец-то я святая, то есть женщина, я хотела сказать.

— Хвала Господу! — заголосила Маргарита.

Глава одиннадцатая

Джон Хэй смотрел на океан и думал о Теодоре Рузвельте; почти все напоминало Хэю о президенте, который вызвал его в чудовищную сумятицу дома в Ойстер-бэй для согласования политики по отношению к России; Россия отказалась принять ноту протеста, направленную президентом, с осуждением устроенного на пасху еврейского погрома в Кишиневе. Американское еврейство во главе с неким Джекобом Шифом[135] было готово к бою, по другую сторону готовился к схватке и Кассини в Вашингтоне. Президент, как и Атлантика, был подвержен приливам, бессмысленным приливам, заключил Хэй, управляемым исключительно капризами Луны. В неразберихе детей, пони, соседей было решено никаких официальных протестов царю не направлять, но обыграть в американской прессе отказ царского правительства принять послание по этому поводу.