Империя - Гор Видал

— Я не знал, — удивился Брисбейн, — что вы читали книги графа Толстого.

— Не могу сказать, что прочитал хотя бы одну из них. Но я много читал о нем, главным образом в журналах, а он читал обо мне. — Брайан встал и распрямился, как и положено стоять памятнику, подумал Блэз. Остальные тоже встали и поклонились народному трибуну. Было что-то на редкость внушительное в его солидности и самоуверенности. — Я собираюсь поесть, — сказал он, прощаясь с Херстом в дверях. — Вы же знаете, я провел большую часть жизни в железнодорожных буфетах, перекусывая на бегу, в перерывах между речами. Кажется, это один из ваших репортеров написал, что полковник Брайан съел больше гамбургеров, чем любой американец.

Тут даже Херст засмеялся, и Брайан скрылся за дверью.

— Конченый человек, — сказал Брисбейн.

— Но поддержит ли он меня, как я уже два раза поддержал его? — Херст суетился, не находил себе места.

— Почему бы и нет? Не вижу других кандидатов.

— Он захочет снова попытать счастье, — сказал Блэз, который наконец-то не хуже других стал понимать сущность американского политического животного.

Херст мрачно кивнул.

— Это значит, что он сделает номинацию в президенты невозможной и для меня, и для любого другого.

— На нас собираются подать иски множество людей. — Мысли Брисбейна вернулись на Мэдисон-сквер.

— Пусть попробуют. — Херст отнесся к этой перспективе равнодушно. — Деяние Господа, как это трактует закон.

— Деяние Херста — так назовет это мистер Пулитцер, — сказал Блэз.

— Не вижу разницы, — фыркнул Брисбейн.

Херст молча смотрел на них, по-прежнему вцепившись руками в лацканы, точно надеясь обрести таким способом брайановское красноречие. На этот раз он даже не улыбнулся, заметил Блэз.

— Брайану всего лишь сорок два, — сказал Херст. — Рузвельту сорок три. Мне в апреле будет сорок. Плетусь в хвосте. Я покупаю дом Илайхью Рута в Лафайет-парке, рядом с Белым домом.

— Через два года вам нужно будет всего лишь перейти на другую сторону улицы. — Похоже, Брисбейн уверовал в неотвратимость Херста. Блэз так не думал. Херста он представлял себе чем-то большим, чем просто президентом, действия которого становятся новостями, только если Херст решит, что они достойны упоминания, а может быть, переиначивания или игнорирования. Херст был нечто новое, незнакомое, могучее; Блэз отдавал должное Каролине, которая раньше других оценила эту новизну. Теперь Херст, созидатель, пытается создать самого себя. Это все равно что зеркало вместо того, чтобы отражать образ, вознамерилось родить его из самого себя. Херст мог по-всякому изменять то, что в нем пряталось, но то, что пряталось, должно было сначала спрятаться, прежде чем подвергнуться магическому преобразованию. Может ли кривое зеркало отражать само себя, когда перед ним ничего нет? Насколько реален сам Херст? Вот в чем вопрос. Блэза радовало, что он будет жить в Вашингтоне в то же время, что и конгрессмен Херст.

Миссис Джеймс Бэрден Дэй («Вы можете звать меня Китти, мисс Сэнфорд») на пасху была дома и Каролина в сопровождении супругов Тримбл решила помочь ей с обустройством ее дома на Минтвуд-плейс, на обрыве неподалеку от Коннектикут-авеню, с невероятным, даже первобытным видом на Рок-Крик-парк, расцвеченный белыми и розовыми цветами кизила и иудиного дерева.

— Нам надо поближе познакомиться с демократами, — сказала Каролина Тримблу, который был сторонником Брайана и не одобрял осторожную линию Каролины по отношению к Рузвельту. «Трибюн» предназначалась для широкого читателя, а это значило, что излюбленная Тримблом полемика стала невозможной в городе, где доминировала семья Рузвельтов с ее все более королевским стилем жизни. Новшество — патриций в Белом доме — действовало на нервы не только вашингтонской старой гвардии, привыкшей смотреть сверху вниз на обитателей Белого дома, но и на дипломатический корпус, традиционно снисходительный, когда дело касалось светской жизни того, что по-прежнему считалось грубоватой республиканской столицей, затерянной в лесах Мэриленда. Поскольку Рузвельты симпатизировали Каролине, она старалась избегать всего, что могло помешать столь полезной для «Трибюн» доступности для нее Белого дома. Из всех Рузвельтов ей больше всех нравилась спокойная Эдит, управлявшая рузвельтовским цирком без видимых усилий.

Тучный, шумный, маленький президент, страстно желая казаться мускулистым, красноречивым и высоким, интенсивно занимался гимнастикой в Белом доме, двери которого всегда были открыты для борцов и акробатов, он упражнялся вместе с ними с такой страстью, что однажды медицинский мяч, попавший в его красное вспотевшее лицо, едва не выбил ему глаз. Хотя это скрывалось от прессы, Каролина узнала о том, что произошло, от Элис; из других источников ей стало известно, что президент слеп на один глаз. Но публика ничего об этом не знала, и он продолжал энергично заниматься спортом, стремительно гонял верхом по опасным крутым тропинкам вдоль речки Рок-Крик, крича тем, кто попадался ему на пути: «Прочь с дороги! Я президент!»

Тримбл осуждал Каролину за то, что круг ее общения — Белый дом и разреженный мир дома Хэя-Адамса — очень далек от тех читателей, что составляют простой народ, и сторонников Брайана.

— Но ведь существует демократическая газета «Пост». Почему мы не можем быть республиканской газетой? — Подход Тримбла казался ей неразумным, но, конечно, он был прав в том отношении, что газета, существующая главным образом для развлечения, не должна становиться исключительной союзницей одной из фракций. Чтобы сделать ему приятное, она приняла приглашение миссис Дэй.

Дэи поселились в одном из длинного ряда совершенно одинаковых домов, с крутыми ступеньками перед входной дверью, готическими окнами и неожиданными башенками на крыше, создававшими эффект крепости, господствующей над речкой Рок-Крик.

Китти сидела за столом, командуя серебряным чайником, кофейником и армадой фарфоровых чашек. С помощью старшей сестры она разливала чай, приветствовала гостей и говорила о погоде. Среди присутствующих Каролина узнала нескольких законодателей-демократов — в лицо, не по имени. Только лидер меньшинства палаты представителей, Джон Шарп Уильямс из Теннесси был ей знаком по вашингтонским обедам. Язвительный взъерошенный мужчина, никогда не бывавший вполне трезвым, славился остроумием, которого все изрядно побаивались. Он несколько бесцеремонно привлек Каролину к себе и провел в столовую, где стоял специально приготовленный для него графин виски.

— Вы, конечно, знаете, что я босс Джима Дэя. Он призван обо мне заботиться. — Пока Уильямс наливал себе виски, Каролина заметила, что вопреки мелкому ситечку Китти темные чаинки на дне ее чашки сложились в приятный узор. — Не знал, что вы знакомы с Китти, мисс Сэнфорд.

— Я знакома с ее мужем. — Каролина осеклась, потом добавила: — Немного, когда он еще служил здесь контролером.

— Он далеко пойдет, имея за спиной поддержку отца Китти.

— Судьи?

— Судьи. О, этот человек настоящий центр власти. Хотя и одноногий. Он обеспечил Джиму победу на выборах.

— Именно поэтому мистер Дэй и женился на дочери судьи? — Каролина слегка сгладила грубость вопроса примирительным смешком. — Не забывайте, что я действующий журналист, конгрессмен.

— Не знал, что «Трибюн» готова печатать материалы подобного рода. — Круглое красное лицо Уильямса приняло торжественное выражение; Каролина знала, что оно означает: политик, сказавший журналисту что-то лишнее, опасается теперь за последствия.

— Ни в коем случае. Моя «Дама из общества» могла бы позволить себе намек — если бы я позволила ей. Но я этого не сделаю. Брак для нас — святыня.

— Слова истинного стража морали нашей республики. Я в этом не сомневался. — Уильямс оглядел комнату. — О, вот и спикер.

— Мистер Кэннон[132]? — Каролина посмотрела вокруг, надеясь увидеть эту величественную фигуру. Но Уильямс ошибся. Некто слегка похожий на спикера вошел в гостиную. Каролина его узнала, это был вашингтонский агент по недвижимости, чьей специальностью было обустраивать членов конгресса. — Это не Кэннон.

— Да, конечно. — Уильямс, похоже, был рад своей ошибке.

— Сейчас почти все разъехались по домам. Удивляюсь, что еще столь многие из нас задержались…

— Потомакская лихорадка?

— Это когда проигрываешь выборы. Тогда никак не можешь отсюда уехать. Но мы все время приезжаем и уезжаем, и чем чаще мы уезжаем — домой, я имею в виду — тем дольше мы здесь задерживаемся.

— Не могу дождаться, когда вы все вернетесь в ноябре.

— Вы очень добры, мисс Сэнфорд. — Уильямс расплылся в улыбке, и тут же Каролина почувствовала, как его рука легко прикоснулась к ее бедру. По крайней мере не ущипнул, подумала она, как это делают сенаторы, когда дама им нравится своими формами, зачастую оставляя на деликатной коже черно-синие отметины.