Мертвые мухи зла - Гелий Рябов

Здесь, среди красных флагов и портретов усатого мракобеса, не видно света. Ничего и никогда не будет. Мы все отдаем свои жизни за мираж. И после нас отдавать станут. В слепом и безнадежном "авось". Вот она, истинная философия нашего бытия...

- От дней Иоанна Крестителя Царство Небесное силою берется, - сказал вдруг. Лена взглянула сочувственно: "Разве мы все бессильны?"

Милая маленькая девочка... Мы - нет. У нас еще теплится нечто. Глубоко-глубоко. Но разве дело в нас...

Автомобиль уже мчался по Московскому шоссе. Вот и Триумфальные ворота остались позади, город был по-ночному пуст, мрачен, никто даже не попытался остановить. Пока везло... Выехали на Сенную, здесь была середина Большой Садовой, длинной, узкой улицы, на которой где-то ближе к Невскому, с правой стороны уютно расположился Воронцовский дворец, некогда построенный великим Растрелли... Для чего, Господи? Да всего лишь для пустоты анархического восторга князя Кропоткина да еще Феликса Юсупова, убийцы Распутина. Убийство не самоценно и не самоцельно, оно - очевидная дорога в никуда и единственное, что может объяснить его (не оправдать!), - так это защита собственной жизни при исполнении благого дела. И больше ничего...

Веретенников остановил машину, вышел, Званцев стал позади, закурили, Веретенников сказал:

- Лена и ее отец - мой старший брат Кирилл - живут на Петроградской, туда теперь не проехать, разведены мосты. Я отгоню авто в какой-нибудь двор и сейчас же вернусь. А вы идите ко мне, вот ключи. Лена покажет дорогу.

Шли дворами, Званцева мутило от бесконечной черноты тоннелей-ворот, проемов - все это напоминало преддверие ада. Вошли с черного хода, так было спокойнее, тихо поднялись на третий этаж, Лена вставила ключ в замок, потом второй, третий, казалось - этому не будет конца.

- Зачем столько ключей, замков? - удивленно спросил Званцев.

- Это защита, - сказала Лена. - Другой ни у кого нет.

Квартира оказалась отдельной, небольшой, из двух комнат. Окна выходили в темный двор-колодец - ни зги...

- А... днем? - Званцеву стало не по себе.

- Брезжит, - отозвалась Лена. - Дядя живет с лампочкой.

- Какой еще... лампочкой? - Недоумение нарастало, как половодье. Загадочный, непостижимый мир, только сейчас осознал это.

- Обыкновенной, - Лена пожала плечами. - Ильича.

Догадался, о каком "Ильиче" идет речь, но спрашивать больше не хотелось.

- Я редко здесь бываю. Папа считает, что можно случайно напороться на НКВД и тогда дядя "завалится" - так он говорит. Странное слово, правда?

Зубной врач и библиофил чинно сидели на диване рядом и молчали. Вдруг Владислав Дмитриевич взмахнул руками, словно дирижер, и повернулся к соседу:

- Ладно! - говорю я себе. Ладно. Я - знал, что делал. Зачем делал. Я все понимал. А вы? Книжник. Тихий старичок. Какого черта им понадобилось от вас? А?

- Меня зовут Анатолием Яковлевичем, - привстал и поклонился библиофил. - Господа не знают... Так вот: начальник Гатчинского НКВД - тоже книжник. Представьте себе! Омерзительное совпадение! Во всяком случае - для меня! "Князь Серебряный", Толстого, особое издание, нумер "два". У меня. А у него - только пятьсот с чем-то. Сегодня этого вполне достаточно.

- Что же теперь? - спросил Званцев. Привыкнуть к России сегодняшней он так и не смог. Судя по их лицам - поворот зауряднейший. Ему же казалось, что рухнуло небо.

Возвратился Веретенников, отправился в ванную мыть руки.

- Я оставил авто здесь, неподалеку, - сообщил сквозь шум воды. Вышел с полотенцем в руках; сейчас он выглядел значительно старше.

- Сколько вам лет? - поинтересовался Званцев.

Веретенников улыбнулся:

- Юнкером посчитали? Не отказывайтесь, у всех первое впечатление сходится. На самом деле тридцать. И не беспокойтесь. Я заведую библиотекой, у меня берут книги и местный начмилиции, и люди из НКВД. А знаете - читают много, врать не стану. И все их тянет в лирику. Есенин - кумир. Еще обожают "про любовь". "Консуэло" до дыр зачитали.

Договорились, что обоих дедушек через день-два отправят в Тихвин, там есть надежные люди. Внешность можно подработать, слегка изменить. Осечки не будет. Званцев увидел на письменном столе стопку книг, взял первую сверху. Ольга Форш, "Одеты камнем".

- Новомодный советский роман? - осведомился не без иронии.

- Это Лена, - отозвался Веретенников. - Я вообще ничего не читаю. Профессионально. Кроме философии, впрочем. "Бытие, лишенное сущности, есть видимость". Гегель.

Лена нахмурилась:

- Вы иронизируете, а напрасно. Знаете почему? От невежества.

- Да? - Званцев слегка обиделся. - Отчего же так?

- Это история офицера, который отдал жизнь для торжества советвласти и всех ее прелестей. Девятнадцатый век в России шел под знаком свободы. Извращенной, ложно понятой.

Званцев потерял дар речи:

- И это говорите вы, девочка совсем? Да-а... Я давно не был в России.

Лена улыбнулась, протянула руку.

- Я рада вам. Девочка, говорите? А кто дал вам оружие? Женщина в стальном шлеме? Ну и то-то... Вам не надобно ни в чем разбираться, ни во что проникать. Умственное. Вы исполните свой долг и погибнете. И мы все мы тоже погибнем. А потом, когда-нибудь потом, позже, наши дела и мысли, поступки и молчание оценят. И поймут. И простят.

- Да... за что... же... - Губы смыкались с трудом, слова не произносились. Впервые было такое со Званцевым.

- За то, что ступили в след тех, кто не спас Россию. И тоже не смогли спасти. Мы обречены, Владимир Николаевич, эта обреченность от Бога, потому что будет не то, что хотим мы, но что - Бог.

"Будто во сне... - думал Званцев. - Хочешь поднять руку - она бессильно падает, хочешь проснуться, и не можешь..."

- Вы поедете с Леной, на Петроградскую, днем, когда на улицах будет много народа и никто не обратит на вас внимания, - сказал Веретенников. - А теперь, господа, всем спать...

На стене темнела большая фотография: женщина с высокой прической такие носили на рубеже века - в белом простом платье; мужчина в сюртуке за ее спиной, с орденом Владимира на шее; молодой человек в цивильном и рядом еще один, братья, наверное, похожие лица не вызывали сомнения в родстве; девочка в кружевах с широко открытыми глазами; горничная в изысканном фартуке - редкая честь сняться вместе с господами. И на всех лицах покой, мир и прекрасное будущее, которое все предчувствуют.

Веретенников перехватил взгляд Званцева:

- Это мои родители, сестра и старшие братья. Обыкновенная российская дворянская семья. Все - кроме отца Лены, он справа, - сгинули. Когда я смотрю на эту фотографию - я понимаю: идет борьба с ветряными мельницами. Мы заслужили свою участь...

- Так уж и заслужили...

- Знаете, я часто думаю: пройдет лет сто или двести. Большевики рухнут. Потому что никаких природных ресурсов не хватит даже в такой стране, как наша, чтобы прокормить безумное стадо. И вот тогда придут больные, изуроченные люди и попытаются - может быть, даже искренне - что-то сделать, изменить. И ничего не получится, потому что заряд векового бессилия будет слишком силен. Но это, поверьте, не самое страшное. Те потомки дворянства, кои непостижимым образом уцелеют в кровавой мясорубке большевизма - случайно ли, ценою предательства предков - кто знает? Так вот: они создадут "дворянские собрания", будут воссоздавать дипломы и родословные, а по сути своей, все равно останутся прачками и парикмахерами. Исключения только оттенят всеобщее печальное правило. Увы..."

Мама вернулась из больницы через три дня, похудевшая, с мертвым лицом и погасшими глазами. Я бросился к ней, мы обнялись, я стал говорить, что мы с отчимом собирались завтра утром, и как же так...

- Ничего... - махнула рукой. - Здесь недалеко. А там, в больнице так... тягостно...

Я понимал, что в больнице тягостно. Но было в лице мамы нечто грустное и странное, скорбное даже, и я спросил:

- Ты... о чем?

Она лежала в двухместной палате. Соседка - пожилая, лет семидесяти дама со старинной прической: валик вокруг головы, над ним - узел или пучок - без конца рассказывала о прочитанном (на ее тумбочке лежала стопка книг), а перед сном взглянула усмешливо и спросила мрачно: "А вы знаете, что это за палата?"

- Я почему-то испугалась... - мама укуталась в платок и повела плечами. - Говорю: "Палата как палата. Ничего особенного". И тогда она встала, села ко мне на кровать и зашептала... Представляешь? Оказывается, в восемнадцатом в этой палате лежали два министра Временного правительства Шингарев и второй... И ворвались матросы и... убили их! Прямо в постелях! "Но... была революция, - возразила я. - Понимаете? Это такое время. Жестокое". - "Да бог с ним, со временем, дама! О чем вы?! - отмахнулась непримиримо. - При чем тут время?" И произносит нечто ужасное: "По приказу Ленина!" Я ей говорю: "Вы не боитесь? За это - расстрел!" А она отвечает: "Я свое отбоялась, матушка..." Неужели, это правда?

Я не знал. На уроках истории о таком не говорят. Вечером, когда пришел отчим, мама, едва успев ответить на его поцелуи и нежные слова, спросила о том же. И он, бросив на меня странный взгляд, сказал: "Правда".