Воровская трилогия - Заур Зугумов

Не берусь описывать то, как из вонючего трюма мы попали на панцирные шконари лагерного лазарета, это будет не совсем интересно. Но отметить то, что зона была воровская и встретили нас с Французом так, как и подобает в таких случаях встречать бродяг, я обязан.

В этой связи хочется сказать больше. Шпане, которая находилась в зоне, были известны в некоторой степени зверства, которые чинили над нами бляди в том лагере, откуда мы прибыли, а от этого мы, естественно, были еще ближе и роднее тем, кто и сам не раз проходил через подобного рода сучьи прожарки.

Что такое человек? Только испытания могут определить или дать ясное понимание о личности. Но не просто испытания, а испытания тяжкие.

Глава 5. Дерсу Узала с особого режима

Лагерь, куда прибыл наш этап, находился в Уссурийской тайге, на том месте, где какому-нибудь богатому ведомству можно было с уверенностью строить санаторий. Вокруг лагеря на необозримые пространства тянулись с одной стороны первобытные леса, где росли красавцы кедры, пушистые ели да стройные сосны, а с другой – несла свои воды бурная красавица Уссури. Занимались местные жители рыболовством, сбором кедровых орехов и целебных корений, промышляли охотой. Стояла мертвая тишина, периодически прерываемая то клекотом орла, то рычанием медведя, то хохотом гагары. Запах трав, кореньев и леса, стоявший вокруг, буквально одурманивал вас.

По реке то и дело сновали в разные стороны пограничные катера, поскольку на другом берегу был Китай. Вдоль нашего берега, забравшись на крышу барака, можно было часто видеть пограничников с собаками, прочесывающих территорию. Но это не мешало некоторым китайцам нарушать границу. Их, правда, всегда отлавливали и почти всегда возвращали назад.

А причиной всему был корень жизни – женьшень, который рос в тайге и который очень трудно было найти. Порой для поисков не хватало человеческой жизни. Для китайцев было большой удачей, да что там, огромным счастьем найти хоть раз в жизни этот корень. В принципе и не только для китайцев. В нашем лагере в то время находился один старый каторжанин Архипыч, по прозвищу Доктор Айболит, он находил этот корень в тайге не раз.

По своей сути, лагерь был туберкулезной зоной, но, кроме тубиков, здесь находились люди, до кондиции приморенные ментами или зверски изувеченные блядями. Никакой обязаловки относительно работы здесь не было, да и самой работы, по большому счету, не было тоже. Был в лагере небольшой цех, где тот, кто хотел, шил перчатки или вязал сетки разного формата, вплоть до авосек. Другие же, обычно это были вновь прибывшие, выходили в тайгу в составе лекарственной бригады или, как мы звали ее про себя, «травкиной бригады». Старые, умудренные не только большим лагерным опытом, но и разбирающиеся в разных травах и кореньях каторжане показывали и объясняли, какие травы, коренья и плоды нужно собирать. Затем в зоне их тщательно сортировали для разных нужд и сушили.

Всего несколько месяцев в году здесь было лето, как раз в это время мы и попали сюда. В остальное же время, а оно составляло восемь месяцев в году, нуждающиеся люди пользовались тем, что их собратья успели собрать летом. Вот в эту «травкину бригаду» мы и попали с Французом, но не сразу, а с неделю пролежав на больничных шконарях.

Как-то утром за нами пришел какой-то старик. Мы, откровенно говоря, думали, что это врач, но он оказался больше чем врач – это и был Архипыч. В белом халате, очень серьезно и сосредоточенно нас осмотрев, прощупав, наверное, каждую косточку, он в конце осмотра сказал: «Давайте-ка, братки, потихоньку поднимайтесь, да пойдем в тайгу. Она вылечит вас, а я ей по возможности помогу в этом». Так оно и вышло. Прекрасные знания народной медицины вкупе с превосходным применением их на практике дали свои ощутимые результаты. Конечно, от всех болезней и увечий, которые мы имели, избавить нас мог разве что Всевышний, но после лечения у этого кудесника от Бога мы все же были относительно здоровы.

Но не мы были первыми его пациентами, и уж конечно, не мы были последними. Он был удивительным человеком. Никто не знал, сколько лет этому милому и доброму старику. Ему можно было дать от шестидесяти и до ста. Но это был живой и подвижный дед. Он сидел уже 40–45 лет, числился за Москвой, то есть у него было пожизненное заключение. Никто не знал, откуда он родом, за что и сколько сидит. Да и сам он, по-моему, уже давно потерял счет времени. Жил замкнуто, почти ни с кем не разговаривал, если дело не касалось оказания кому-нибудь посильной помощи, и никого не пускал в свою душу. Что бывает крайне редко в заключении, все были едины во мнении, что это глубоко порядочный, добрый и честный каторжанин.

Старые босяки рассказывали, что жизни одних только урок, в свое время побывавших на сучьих войнах, он спас не один десяток, и это вопреки желанию администрации, а сколько вообще человеческих жизней спас этот человек, не знал, конечно, никто. Его бы уже давно менты упрятали куда-нибудь в «крытую», если бы сами не нуждались в его услугах. Он лечил всех без разбору и видел в этом свой долг. Разве мог кто-нибудь его за это осудить? Бог дал ему дар, который он с лихвой использовал во благо людям.

Время в лагере летело незаметно. Казалось бы, еще недавно было лето, мы прибыли сюда, больные и искалеченные, – и вот уже осень, и мы вновь в строю. Мелкий туман заволакивал верхушки деревьев рядом с зоной. Плоды дикой вишни, росшей вдоль широкого ручья, протекавшего рядом с лагерем и впадавшего в Уссури, были кроваво-красного цвета. До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурое осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулась таежная командировка. Осень здесь была короткой, если не сказать, что ее вообще не было, так что в конце октября кругом лежал толстый слой снега. А ночью морозы достигали 15–20 градусов.

С тех пор как мы с Французом заехали на эту командировку, контингент здесь поменялся на треть. Килешовка здесь была постоянной, долго не задерживался никто. Подлечили, поставили на ноги – и вновь в путь: либо назад, откуда прибыл, либо туда, куда влек каждого из нас наш жалкий жребий. Никто и не пытался тормознуться в зоне, заплатив за это деньгами или еще чем-нибудь, как это практиковалось почти везде по ГУЛАГу, – это было запрещено ворами. Потому что в услугах таких людей, как Архипыч, нуждались многие достойные арестанты, находящиеся в разных лагерях Приморского края. Мы с Французом исключения из общего правила не составляли, а потому и ждали этапа со дня на день, и он не заставил себя долго ждать, но произошло это при весьма неприятных для всех нас обстоятельствах.

Здесь, в лагере, почти все знали друг друга либо лично, либо заочно, и в этом не было ничего удивительного. Контингент был одно отрицалово, а нас постоянно перевозили с места на место, долго нигде не задерживая, не давая осесть, или временами закидывали к блядям, чтобы одних проверить на прочность, а других сломать. У легавых это называлось «гулаговский отбор», то есть абсолютно для них естественный. Да и мы, привыкшие к этим козням мусоров, уже давно ничему не удивлялись.

На тот момент, о котором я сейчас пишу, в лагере находился всего один уркаган, хотя, когда мы приехали сюда, их было четверо. Звали его Коля Дымок. Ему было около семидесяти лет. По его совершенно седым волосам, прорезанному морщинами лбу, бледным губам, скорбному, усталому лицу можно было читать о пережитых им страданиях. Он обладал змеиной мудростью и голубиной простотой, что есть удел настоящего величия. Преступный мир был для него раскрытой книгой – волнующей, всегда увлекательной, полной ненависти и любви, жизни и смерти. Но и такие люди иногда ошибаются, но не в жизни своей, а скорее на склоне лет они становятся более доверчивыми, что ли. Рискну предположить, что все же так и есть. Игры в зоне почти не было, не считая старых партнеров, которые могли начать процесс «третьями» или в «терс», в одном лагере, а спустя десять или пятнадцать лет встретиться в этом или другом лагере вновь и довершать тот самый, начатый когда-то в молодости столь затянувшийся процесс. Назвать эту причуду игрой под интерес, то есть чтобы содрать друг с друга шкуру, конечно, было нельзя, это был скорей интерес спортивный, как привыкли говорить арестанты, когда от игры не было никакой выгоды.

Если кто-то из каторжан в чем-то нуждался и это «что-то» было либо в каптерке, либо на общаке, этот «кто-то» получал все без каких бы то ни было напрягов, даром, ибо контингент в лагере был двух мастей – фраеров здесь не было. Ни в одном, даже самом отдаленном уголке зоны нельзя было услышать ни ругани, ни ссор. Даже матом ругались редко – для этого у людей почти не было поводов. Эта командировка, как бы по немому согласию людей, считалась островком истинной каторжанской солидарности и братства.

Хотя везде в ГУЛАГе «на кресту» запрещались всякого рода разборки, кроме воровского сходняка. «Крест» грелся отовсюду, и часть грева доставалась даже самым последним педерастам. Никто, никогда, ни в чем ему положенном обойден не был, в противном случае это строго наказывалось.