Воровская трилогия - Заур Зугумов

«У них еще не кончились очередные пятнадцать суток за нарушение режима содержания в ПКТ (помещении камерного типа)» – был ответ Юзика на просьбу Полины Ивановны о том, чтобы нас, как очень больных и слабых, перевели назад в БУР. Так что уговоры этой лагерной феи в белом халате ни к чему не привели.

После того как кто-то из моих написал с зоны, что я сильно болен, почти при смерти и у меня пеллагра, моя мать, естественно обеспокоенная таким известием, написала Полине Ивановне письмо. Они стали переписываться как медики, и надо сказать, что это обстоятельство впоследствии немало помогло мне, когда дело касалось медицины. Но, отдавая дань справедливости, надо сказать, я уже, кстати, это подчеркивал, – что начальник санчасти Княж-погостского управления была добрым и отзывчивым человеком и врачом.

В общем, как бы то ни было, но в тот день мы лежали с Дохлым на полу (а пол в изоляторе был деревянный, в отличие от БУРа) в ожидании, когда у нас кончатся очередные 15 изоляторских суток, и вели неторопливую беседу. Через стенку с нами находились наши кореша.

Часть V. Возвращение на свободу

Глава 1. Невозможная встреча

Сразу после утренней поверки дверь в нашей камере открылась и на пороге появился ДПНК.

– Зугумов, на выход! – скомандовал он.

Я потихоньку поднялся и пошел вслед за ним. За время голодовки к какому только начальству нас не дергали, поэтому мы как бы уже смирились с частыми вызовами, но на этот раз меня почему-то провели мимо кабинетов, предназначенных для подобного рода процедур, затем мы прошли мимо кабинета врача, и, открыв впереди меня внешнюю дверь ПКТ, ДПНК вывел меня в зону.

Яркий дневной свет и блеск солнца тут же ослепил меня, и я остановился. Зажмурив глаза и скрипнув зубами, я стоял и не мог сдвинуться с места. У меня кружилась голова, и я был зол от бессилия.

Всем известно, что поскольку голод не связан с какими-либо приятными или возвышенными ощущениями, ему обычно сопутствует крайнее раздражение и угнетенность. ДПНК почему-то, как обычно, не торопил меня, он стоял поодаль, взирая со стороны на эту картину, и странно улыбался. Возможно, его смешил мой вид, подумал я, поскольку весил я тогда 48 килограммов, а изоляторская роба висела на мне как тряпье на огородном пугале. В общем, картина была впечатляющей, но для мусоров обычной и привычной. Почему же он на меня так смотрит, все никак не мог я понять.

– Ну что, Зугумов, перевел дух? – спросил он меня после некоторой паузы.

– Да, – ответил я, – вроде оклемался чуток.

– Ну добро, давай-ка пойдем потихоньку до кабинета хозяина, а там, я уверен, ты воспрянешь духом.

Он говорил загадками, но я по привычке уже давно не ждал от подобных людей ничего хорошего. Почти любое их слово нужно было воспринимать как антоним. Поэтому я молча продолжил свой путь, не задавая никаких вопросов, точно зная, что в любом случае ничего хорошего со стороны ментов меня ожидать не может.

Но на этот раз я здорово ошибся. Хотя кто его знает, ведь то хорошее, что меня ожидало, было не мусорским подарком на новоселье.

Войдя в дверь кабинета хозяина, я замер на месте как вкопанный. Когда человек изумлен, он сперва оглядывается кругом, чтобы удостовериться, что все по-прежнему стоит на своих местах, затем ощупывает самого себя, чтобы убедиться в собственном существовании.

Если бы рядом со мной разорвалась бомба, эффекта от этого было бы не больше, чем от того, что я увидел. Прямо напротив меня, под портретом непременного железного Феликса сидел хозяин. Справа от него, положив руки на дорогой кожаный портфель, который лежал на столе, покрытом казенным зеленым сукном, сидел мужчина приятной наружности в черном костюме отменного покроя. Слева от хозяина сидела шикарно одетая молодая особа. Когда она встала и выпрямилась, надменная и гордая, как львица, и повернулась ко мне лицом, я чуть не задохнулся от нахлынувших на меня чувств: передо мною стояла Валерия во всей своей женской красе. Золотой обруч сдерживал ее густые черные волосы. Высокий лоб был благородно очерчен. Ласковый, но холодный и, пожалуй, испытующий взгляд больших и умных зеленых глаз смягчила в тот момент тихая, неопределенная улыбка, придававшая ее спокойному лицу теплоту и приветливость. Тонко очерченные брови взлетели над двумя изумрудами, которые увлажнились слезами, губы ее дрожали. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь представлял такое сходство с Мадонной, которую чтут католики.

– Здравствуй, дорогой, – сказала она сквозь хлынувшие из ее глаз, как из двух ручьев, слезы и, не выдержав напряжения, бросилась ко мне как молодая пантера, сжав меня в своих нежных объятиях.

Я стоял молча, нежно обняв ее, и боялся испачкать шикарный туалет карцерной пылью. Закрыв глаза, я не смел даже вздохнуть, еще не совсем веря во все происходящее.

Мы смотрим на звезду по двум причинам: потому что она излучает свет и потому что она непостижима. Но возле нас есть еще более нежное сияние и еще более великая тайна – Женщина! Больше всего я боялся расчувствоваться в присутствии легавых, когда после первой волны, захлестнувшей нас, Валерия, отпустив меня, повернулась в сторону хозяина и нежно позвала:

– Заурчик, иди сюда, поздоровайся с папой!

Тут только, из-за ее плеча, я увидел свою точную копию, только намного более нежную и красивую.

Он сидел на стуле возле стены, справа от меня, ни на кого не обращая никакого внимания, и по-детски непринужденно листал какую-то книжку с картинками. Сомнений быть не могло, – это был наш с Валерией сын!

Видит Бог, много горя я хапнул за последние годы заключения и от самих мусоров, и от лагерной нечисти, но ни разу, ни будучи избитым до полусмерти, ни валяясь на полу с переломанными костями, я не проявил какой-либо слабости. Здесь же, в этот трогательный момент моей жизни, у меня на глаза навернулись слезы. Но только лишь навернулись, ибо даже сам не знаю, каким усилием воли я умудрился их сдержать.

Этот день знакомства со своим сыном я, конечно, запомнил на всю оставшуюся жизнь. И не просто запомнил. Много лет во сне приходил он ко мне в разные камеры и скрашивал мою тюремную жизнь своим присутствием. Что же произошло? За что? Каким образом я смог заслужить такую милость?

Все это Валерия объяснила мне вечером в комнате свиданий, где мы провели втроем незабываемые трое суток. Когда она прибыла на зону в Пермскую область, она уже знала, что беременна. Оставалось только сообщить об этом домой, что она и сделала. Родители наняли классного адвоката, который написал прошение о помиловании в Верховный Совет СССР. Кое-кому, естественно, отстегнули немалый куш и, исходя из отсиженного и «многих смягчающих вину обстоятельств», прямо перед рождением нашего сына она была освобождена из заключения, а точнее, помилована.

Ребенка она родила уже дома, в Москве. Роды были очень тяжелыми, ей делали кесарево сечение, и по каким-то там женским причинам она уже больше не могла иметь детей. Никто ее не осуждал за этот решительный поступок, а тем более родители, но ей все же пришлось переехать с маленьким сыном с Кутузовского, где она жила с родителями, в Отрадное, к тете. Время все-таки в стране было шебутное, а бытие у людей по-прежнему определяло сознание.

Через полгода после родов в отпуск из Германии приехал ее бывший жених. У них состоялся обстоятельный разговор, где она поведала ему обо всех своих тюремных перипетиях. Он понял ее и ни в коем случае не осуждал. Как я упоминал ранее, это был порядочный человек, а главное – он любил Валерию.

Нужно было некоторое время, чтобы она могла официально выйти за него замуж и переехать с ним в Берлин, где он тогда работал. Ребенка он усыновил, а для большинства, кто не был посвящен во всю историю, он был его родным сыном.

Обо всем этом они договорились заранее, и он уехал назад к месту службы. Шло время, и Валерия, многое передумав, решила, что будет верхом несправедливости уехать и не известить меня о том, что у меня родился сын. Но как это сделать? Тут-то и пригодилась наша зубрежка адресов в «столыпине», в том далеком северном этапе.

Валерия написала письмо моей матери и получила ответ. Как мать сказала мне позже, она прекрасно поняла эту женщину. Завязалась интенсивная переписка, из которой Валерия где узнавала, а где и догадывалась о моих тюремных передрягах.

Когда маленькому Зауру исполнился год, моя мама взяла с собой свою четырехлетнюю внучку Сабину и приехала в Москву, чтобы познакомить брата с сестрой, которых еще ни разу не видел их родной отец-каторжанин.

Обе женщины с нетерпением ждали этой встречи, и она оправдала все их ожидания. Мама прожила в Москве больше трех месяцев. За это время дети очень сдружились, да и мама с Валерией стали родными и близкими людьми. Обо всем, о чем им нужно было договориться, они договорились, и мама уехала назад, в Махачкалу.

Перед отъездом они условились: как только от меня придет известие о том, что я в каком-то лагере задержусь хоть ненадолго, мама тут же сообщит Валерии. Но о том, что они вообще как-то общаются, а тем более о том, что у меня есть сын, Валерия просила маму мне не сообщать, рассчитывая в дальнейшем преподнести мне сюрприз. Как читатель мог убедиться сам, ей это удалось, мама сдержала данное слово.