Вечный колокол - Ольга Денисова

— А вече? — Млад хлопнул глазами.

— А что «вече»? Ополчение уйдет — все забудут.

— Но это же… нечестно как-то… — пожал плечами Млад.

— Что ты говоришь-то? А честно — под лед, что ли? — вспылил Родомил, — может, мне еще и допросить тебя по всем правилам? О разветвленной сети лазутчиков турецкого султана? Давай! Сейчас жаровню здесь поставим… Ректор университета уже десяток грамот отправил — не имеет права тебя вече судить без разрешения университета.

Млад вздохнул. Действительно, а что он хотел? Чтоб Новгород принес ему извинения? Поклонился в пояс и отпустил с миром?

— Да меня на улице убьют, как только увидят!

— Не убьют. Шапку смени, и не убьют, — рассмеялся Родомил, — ну, и не разгуливай без надобности по городу. И потом, мы тоже не лыком шиты, не хуже Черноты Свиблова умеем народ мутить. Уже слух по городу пустили, что это не Белояр был вовсе, что бояре нарочно народ разыграли. Не сразу сработает, но единодушия не будет.

— А студенты? Им-то как в глаза смотреть? Сейчас экзамены начнутся…

Млад вспомнил о студентах и тут же подумал о Дане: мысль о ней обожгла его, и он едва не застонал от горечи. Как он посмотрит в глаза ей? Как она сможет после этого приблизиться к нему? После того, как его, связанного, вели через толпу, которая плевала ему вслед?

— Студентам бы все уже разъяснили, но ректор опасается, они терем Свиблова громить пойдут, за тебя. Студенты — не новгородцы, в призраков на вечевых площадях не очень верят. Ничего не бойся. Посадница тебе кланялась, между прочим, а это дорогого стоит. Ты ведь, по сути, удар на себя принял… Да, не ждали мы такого, не ждали! — Родомил хлопнул рукой по колену, скривился и выругался, — чего угодно ждали — но не этого! И Воецкому-Караваеву теперь посадничества не видать, и ополчение уйдет, и тебя никто слушать не станет, и князь против веча выступить не посмеет! Всех, всех раздавили! Свиблов — предатель, подлец! И ведь не достать его!

— Знаешь, я думаю, Свиблов понятия не имеет, что происходит.

— Прекрасно он все понимает! Сволочь!

— Он не понимает, с какой силой имеет дело. Мне кажется, если бы он понял, он бы побоялся… — вздохнул Млад.

— Он бы побоялся против этой силы выступать! Вот чего бы он побоялся! — скривился Родомил, — ему пообещали, что деньги его и земли при нем останутся. Ненавижу! Если б ты знал, как я их ненавижу! Будто они не на этой земле родились, будто ничего святого нет на свете, кроме серебра! Никогда я не пойму этого, никогда!

Еще два дня прошло в разговорах с судебными приставами: пустых, в общем-то разговорах. Говорили они в основном о женщинах, о ценах на торге и о делах в ведомстве Родомила. Млад слушал их вполуха, и иногда рассказывал что-то о себе — в молодости, в основном, хотя не очень любил это делать. Но почему эти люди, добрые к нему, и делящие с ним его неволю, должны были разделять и его уныние?

Млад не видел, как уходило ополчение, но знал, что оно уходит. И даже если бы он вышел из подвала и лег на их пути, это ничего бы не изменило — его бы просто раздавили копыта коней ладожской дружины.

Необратимость не прошлого, но будущего никогда еще не терзала его с такой силой, с такой безысходностью. Он на самом деле хотел выйти на свет, наплевав на то, что его не станут слушать, а, скорей всего, просто убьют. Но вовремя сообразил, что после этого сможет лишь сказать «я сделал все, что мог». Это и останется начертанным на его могильном камне…

Весь день он провалялся на широком ложе, утопая в перинах, пряча лицо в подушках, заперев дверь изнутри, чтоб охрана не докучала ему бесконечными чаепитиями. Есть ему тоже не хотелось. И невозможность выйти на свободу — не для того, чтоб говорить, а просто так, идти куда глаза глядят — мучила его в тот день до дрожи.

Утром к Младу стучали робко, а в обед — требовательно. Он открыл — из вежливости. Они не поняли, они пытались его развлечь, и Младу с большим трудом удалось выпроводить их вон: он не хотел никого видеть. Он перебирал в голове способы исправить сделанное, и не находил ни одного, и это снова приводило его к безысходности и ощущению необратимости — неотвратимости — будущего.

В ужин к нему снова стучали, но на этот раз он оказался умней, и открывать не стал — не тронутый обед так и стоял на столе. Часа через два к нему начали стучаться снова — Млад уже не думал об ополчении, а снова вспоминал вече, и не представлял, как после этого сможет появиться перед людьми… Стук повторился — настойчиво и громко. Он не хотел открывать, он хотел, чтоб его оставили в покое: говорить с судебными приставами об их женщинах и улыбаться он сегодня не мог.

— Младик, открой, — вдруг раздался с другой стороны двери уверенный голос Даны.

Он не сразу понял, что это происходит на самом деле. Он не надеялся, что она может появиться здесь, и даже испугался, что она застанет его здесь. И после того, что было с ним на вече, он боялся посмотреть ей в глаза, и не хотел пятнать ее своим позором, и думал, что после этого она никогда не подойдет к нему близко.

Он скатился с постели, и когда отодвигал засов, руки у него дрожали.

Она стояла на пороге — в шубе, красивая и гордая, как княгиня, и Млад отступил на шаг, опустив голову: да как же можно приближаться к ней? После того, как ему вслед кидали камни и огрызки яблок…

— Ну что, чудушко мое? — она улыбнулась и перешагнула через порог, — ты неплохо устроился.

Он отступил снова и пожал плечами. Но не выдержал, закрыл лицо руками и сел на постель — ему нечего было стыдиться, но смотреть ей в глаза сил не хватило.

Дана сначала растерянно стояла на пороге, а потом решительно закрыла дверь на засов, подошла к нему и скинула шубу на пол.

— Младик… — ее рука коснулась его волос, — чудушко мое милое…

Она опустилась перед ним на колени, взяв его за руки. Он покачал головой, не отнимая рук от лица. Вся боль последних дней вдруг сосредоточилась, собралась, как вода перед запрудой, весь ужас того, что с ним произошло, предстал перед ним без прикрас и уловок, позволяющих обмануть самого себя.

— Младик, ну перестань. Посмотри на меня, — в ее голосе зазвенели слезы, — перестань. Все прошло, все будет хорошо, слышишь?

— Дана, — шепнул он, — Дана…

— Дай, я обниму тебя, чудушко мое… ну?

Он прижал ее к себе, все еще сомневаясь, что она сидит перед ним, и дотрагивается до него, и не брезгует им…

— Дана… — он сглотнул, — как хорошо, что ты пришла… Я боялся… Я боялся…

— Чего ты боялся? Что я не приду?

— Нет. Что ты никогда… никогда не захочешь…

— Ты иногда бываешь наивен, как ребенок. Младик, ты плохо думаешь обо мне.