История одного поколения - Олег Валентинович Суворов

II беседуют в лондонской гостинице «Олений рог» и вспоминают «время молодости и доверчивости», когда ими обоими «повелевала кровь, кишевшая страстями»?

— Ну и что?

— А то, что д’Артаньян говорит парадоксальную, но абсолютно справедливую вещь — он совсем не жалеет об этом «упоительном времени», как не жалеет о школьных годах — времени решения задач, розог учителя и краюх черного хлеба. Более того, он считает глупцами тех, кто этими годами восторгается, поскольку ему не внушают доверия люди, предпочитающие плохое хорошему. И далее он говорит, что молодость — это дрянное время, полное треволнений и нищеты, а если о чем и жалеть, так только об их знаменитой дружбе. Но здесь Атос его утешает — жалеть об их дружбе нечего, она умрет только со смертью всех четырех мушкетеров, поскольку состоит из воспоминаний и привычек. Поистине Дюма намного более мудр, чем это представляется тем, кто, прочитав в юности его эпопею о мушкетерах, никогда больше к ней не возвращается. В общем, я согласен с д’Артаньяном — мне гораздо больше нравится жить сейчас, когда я достаточно богат и ни от кого не зависим, чем тогда, когда был беден и всего боялся — приводов в милицию, исключения из института, выговоров по комсомольской линии и всякой прочей ерунды. Поэтому я бы не хотел возвращаться во времена своей… то есть нашей с тобой молодости, и главное мое желание — чтобы нынешние сорок лет никогда не кончались!

— Вообще-то нам уже по сорок одному!

— Да помню, помню, — отмахнулся Михаил, — но давай поговорим о чем-нибудь более приятном.

— Например, о женщинах?

— До женщин мы еще дойдем, когда достигнем нужной кондиции, а в данный момент я имел в виду будущее.

— Серьезно? Ну и чего хорошего ты ждешь от будущего?

— Многого — и гораздо большего, чем от настоящего, — абсолютно серьезно отвечал Михаил. — Ты помнишь, что такое акмэ?

— Это ты историка спрашиваешь? — весело изумился Денис. — Конечно, помню. Древние греки называли так сорокалетний возраст, считая, что это самый расцвет для мужчины. Более того, они даже указывали не год рождения человека, а говорили, что «его акмэ приходится на такую-то Олимпиаду».

— Все верно. Именно потому, что акмэ нашего с тобой поколения пришлось на начало третьего тысячелетия, я жду от него гораздо большего, чем от тысячелетия второго. Грубо говоря, начало двадцать первого века должно быть за нами! И именно от нас и наших зарубежных сверстников должно зависеть дальнейшее направление развития всего цивилизованного мира в третьем тысячелетии — или хотя бы в следующем веке. Каким мы его зададим сейчас — таким оно и будет!

— Ну это ты, брат, хватил! — усмехнулся Денис. — Что это тебя на роль вершителя судеб всего человечества потянуло? Скромнее надо быть, скромнее.

— Издеваешься, собака? — Михаил толкнул приятеля в бок. — Коньяка больше не получишь!

— Тогда я сам себе закажу, — отшутился Денис. — Нет, старик, я не издеваюсь, просто ты не учитываешь главного, на мой взгляд, обстоятельства. Разумеется, я говорю только о России, поскольку насчет остального мира судить не берусь.

— Ну и какое же это обстоятельство?

— Очень простое — и, кстати, о нем я уже говорил Юрику во время его приезда. Да, я согласен, что именно сейчас и именно наше поколение должно задать вектор развития России на ближайшее столетие, но это будет возможно лишь в том случае, если у нас в стране победят либеральные ценности. Проще говоря, если на смену старой чиновничьей номенклатуре — «государственникам-патриотам», будь они неладны! — придет поколение людей, для которых свобода и личность важнее величия державы. Перефразируя моего любимого Чаадаева, можно сказать так: «Любовь к отечеству — это прекрасная вещь, но есть вещь еще более прекрасная — это любовь к свободе».

— И что же тебя смущает?

— Слабость российского либерализма. Ты только вспомни нашу тысячелетнюю историю — это всегда была история тоталитаризма, история борьбы государства со своими подданными, а православной церкви — с инакомыслием. Лишь в случае внешней угрозы происходило временное объединение государства и подданных во имя спасения России как некоего целого. Стоило опасности миновать — и внутренняя борьба, не уступавшая по своему ожесточению борьбе внешней, неизменно начиналась заново.

— Не согласен, — покачал головой Михаил. — Знаешь, почему у нас так много людей голосуют за «партию власти»? Благодаря генетической памяти поротой задницы — барина надо уважать! А бунтарей на Руси всегда было гораздо меньше холопов…

(Чтобы не отвлекать читателя от самого главного — содержания разговора наших героев, мы не стали лишний раз упоминать о том, что на всем его протяжении они чокались, выпивали, курили — и, таким образом, провели в ресторане свыше получаса.)

Первым это заметил Ястребов.

— Ну что, — произнес он, удовлетворенно щурясь на красивую барменшу, — по полбутылки коньяка в нас уже сидит, поэтому теперь мы вполне можем пойти прогуляться и посмотреть — нет ли кого у памятника?

— Конечно пойдем, — тут же согласился Денис, слезая с табурета.

— Но мы еще обязательно вернемся, — расплачиваясь, предупредил Ястребов, на что барменша понимающе улыбнулась.

У памятника народным ополченцам по-прежнему никого не было, да и записка белела на постаменте.

— Ну что, — предложил Михаил, — погуляем по улице, пока не замерзнем и не ощутим настойчивого желания добавить?

— Давай. Только хватит с нас политики и миллениума, поговорим теперь о женщинах.

— Ты имеешь в виду Полину?

Денис изумленно взглянул на Ястребова и, немного помедлив, глухо сказал:

— Да, и ее тоже.

Однако никто почему-то не торопился начинать разговор, и между приятелями воцарилось долгое молчание. Погруженные в свои мысли, они дошли до конца улицы и повернули обратно к памятнику.

Михаил вспоминал результаты своего расследования пятилетней давности, когда он тщетно пытался найти Полину. Тогда, после разговора с Гурским, ему удалось напасть на след — Алексей сообщил, что однажды видел, как Полина садилась в «Мицубиси» темно-синего цвета под номером Г 200 АД, за рулем которого сидел какой-то мужчина. После этого Ястребов перезвонил Петру Демичеву,