Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Теодор Рошак

Теперь мы вновь были под одной крышей, и я задумалась над тем, как нелепо я живу. Ни у одной женщины не было больше причин ненавидеть мужчину, как у меня ненавидеть Виктора. Только ненависть позволяла мне уважать себя, быть такой, какой хотелось быть: свободной, гордой и благородной. Но ненавидеть его было невозможно, как невозможно убить свое сердце и продолжать жить. «Каждый из нас — лишь половина целого, — говаривала матушка. — То, что мы называем любовью, — это жажда обрести в другом недостающую половину».

Я направилась в дальнюю часть темного сада, где тень была особенно густа. Ветер промчался вдоль обсаженной лаврами дорожки и взъерошил кроны буков на длинной аллее, которой кончался сад. В отдалении запел соловей — единственный голос в этот полночный час. Я остановилась, чтобы послушать… и вдруг рядом со мной вырос Виктор; он проскользнул через лужайку, поэтому я не слышала его шагов на тропинке. При звуке его голоса я затрепетала от радостного ожидания. Он тут! — сказало мое сердце. Единственный мужчина, которого ты всегда будешь любить, стоит рядом.

— Ты еще помнишь, как называются эти звезды? — спросил он. Голос его утратил напористость, стал мягче.

У меня было мелькнула мысль о бегстве, но я осталась. Меня, смотревшую в глаза рыси, не напугает неверный возлюбленный. Я твердо ответила:

— Я помню их, как ты учил, — все до одной.

— Вон те три звезды прямо над горами…

— Пояс Ориона, могучего охотника.

— А красноватая звезда за его плечом?

— Бетельгейзе, которую арабы называют глазом злого духа.

— А там, прямо над нами?

— Андромеда, привязанная к скале, в ожидании чудовища.

— А та яркая оранжевая звезда?

— Альдебаран, альфа Тельца. Двойная звезда.

— Помнишь ли, чем отличаются подобные двойные звезды?

— Тем, что их массу можно точно вычислить, применив закон Ньютона. Это понимает человек науки.

— А еще чем-нибудь отличаются?

— Только тем, что двойным звездам суждено вечно быть вместе — как возлюбленным, у которых нет иного выбора, как вечно вращаться друг вокруг друга, повинуясь взаимному притяжению. Альдебаран, кажется, означает «идущий вослед». Любовь — это своего рода следование, не думаешь? Желание быть вместе. Но ни одна из двух звезд не является ведущей. Обе — ведомые.

— Как ты любишь находить поэзию в исчислении масс!

— Меня учили, что мир полон знаков, смысл которых более глубок, чем способна постичь наука, посланий, которые мы должны прочитать сердцем.

Он не сводил глаз со звезд и продолжал говорить. Его профиль чернел на фоне неба: прекрасный высокий лоб и выпуклый подбородок — и светящийся нимб непослушных волос. Он казался мне красив, как никогда.

— Мне много раз хотелось написать тебе, — сказал он.

— Но ты писал. В письмах отцу.

— Я имею в виду — непосредственно тебе.

И я повторила:

— Ты писал — в письмах отцу. Разве каждое слово в них не предназначалось мне? Я поняла это, когда читала их.

Я прочла все письма, Виктор. Я знаю обо всех твоих победах.

— Полно! Я еще начинающий. Никаких побед у меня не было. Пока что.

— Скромность и ты несовместимы. Это звучит фальшиво. Когда-нибудь ты будешь великим. Твое имя станет в ряд с именем Ньютона. Надеюсь, я увижу, как это произойдет.

— Но ты не сказала, что ты думаешь о моей сегодняшней демонстрации.

— Тебя волнует мое мнение?

— Твое мнение, Элизабет, волнует меня больше, чем мнение любого из присутствовавших — даже Соссюра.

— Это почему же? Я ведь не одна из твоих светил.

— Знаю, я вел себя несколько высокомерно. Я обнаружил, что когда веду себя так, будто меня не интересует ничье мнение, даже научных светил — а может, даже их мнение, — это помогает мне сосредоточиться. Но я понимаю, что в конце концов должен услышать, как воспринимают мою работу в обществе более широком, чем общество профессоров и докторов. Ты — лучшая в том обществе. Я хотел бы знать, что думаешь ты.

— Буду откровенна, я считаю твою демонстрацию чудовищной.

— Тем не менее ты оставалась до конца — и, если не ошибаюсь, следила за показом с таким же интересом, как все остальные.

— Да. Признаюсь, мне было любопытно. Любопытно узнать, чем ты так сосредоточенно занимался в Ингольштадте. Вижу, ты по-прежнему стремишься создать расу счастливых и прекрасных людей.

— Как претенциозно это звучит!

— Это твои собственные слова.

— Неужели? Я так часто увлекался — когда был мальчишкой.

— То же самое чувствуется и в твоих письмах. Твое честолюбие не стало меньше. Но теперь за ним стоит знание. Молюсь, чтобы ты использовал свое могущество во благо.

— Пока еще моего могущества хватает лишь на пустые фокусы в гостиной, вроде тех, какие ты видела. И которые, как я узнал сегодня, не убеждают скептиков. Ты видела их снисходительность. Они воспринимают меня чуть ли не как студента.

Мы надолго замолчали. От нервного напряжения, от усилий не поддаться, выдержать, ожить и открыть ему свое сердце у меня кружилась голова. В глубокой тишине я ощущала, с каким усилием сдвигаются с места звезды по мере того, как колесо ночи поворачивает на утро. Представляет ли он, как отчаянно борются во мне печаль и любовь, — этот мужчина, который научил меня столь многому из того, что я знаю о печали и о любви?

— Есть вещи, о которых нам надо было бы поговорить, — прервал он наконец молчание.

— Поговорить? Что мы успеем сказать в последнюю ночь перед тем, как ты уедешь неизвестно куда, неизвестно зачем?

— Тебя совершенно не должно волновать, куда и зачем.

Мне хотелось сказать: «О, Виктор! Все твои занятия, чувства, мечты, твои страдания и радости — все меня волнует. Что есть у меня в жизни, кроме тебя?» Но я прикусила язык, не позволила этим словам сорваться с губ, а вместо этого сказала:

— Нам всей жизни не хватит для разговора, не то что этих несчастных нескольких часов, оставшихся у тебя после разговора с отцом о деньгах. Этого времени хватит разве на то, чтобы тебе притвориться раскаявшимся, а мне изобразить прощение.

— У меня в мыслях не было раскаиваться.

— Тогда, возможно, мне — раскаиваться, а тебе — прощать. Меня часто мучает мысль, что я плохо повлияла на твою жизнь и моя озлобленность угнетала тебя. Думаю, многое из того, что ты совершил, продиктовано желанием оправдать себя в моих глазах.

— Я вернусь через несколько месяцев, надеюсь на это. К тому времени выяснится, что меня ждет: провал или успех. Тогда ты узнаешь все. Обещаю. Согласна ли ты ждать?