Овидий в изгнании - Роман Львович Шмараков

Генподрядчик, — мутит уже. Мы ненадолго. Нам только отдохнуть, и мы снова готовы. Там вон опятами крещенскими торгуют, я вижу. И очередь небольшая.

— Нельзя, — из последних сил сказал сантехник.

— Поворачивай, агрессор! — кричали снизу.

Он сдался и повернул руль.

И тут на море встала погода великая.

Лес заткался тяжелым туманом. Волны поднялись пальчатыми гребнями, и мельничные стены старчески застонали под их ударом. Тучи стянулись в один клубящийся ковер, изображавший последний день Помпеи глазами Везувия. Все ахнули и схватились мокрыми пальцами за борт. Грохнуло сверху, словно приглашение к разнузданности, и тяжело-нежная водная масса встала дыбом. Ажурные зыби хлестали через край, единорог концентрически плавал в трюме, усиливаясь достать до педалей, и «Свирепый балетмейстер Иван Вальберх», некогда гордый сын морей, беспомощно крутился в хищных завертях, направляемый лишь слепыми ударами хаоса. В мельничную дверь, сидящую глубоко под водой, кто-то стучался конфиденциально, но настойчиво. «Кто там?» — машинально спросил сантехник, плохо слышный из-за непрестанных громов. «Это я», — с неоправданным подъемом в голосе отвечало морское чудовище, вознося причудливую голову над скрипящим бортом «Балетмейстера». Оно было большое и смотрелось отвратительно, все в присохших мертвых ракушках, изъеденное органической ржавчиной того цвета, который не включают в детские наборы красок, чтоб не травмировать психику ребенка. Сантехник попятился и уперся поясницей в фальшборт. «Это смерть наша пришла, — сообщил он товарищам по мореходному опыту. — Встречайте, пожалуйста». — «Ну, не ко всем, — благодушно запротестовало чудовище. — Я, собственно, ненадолго. Мне бы только самого грешного». Они переглянулись. «Это нам за то, что мы хотели к лесу швартоваться?» — уточнил Генподрядчик. «Я не знаю, — сказало чудовище. — Это вы у сюжета спрашивайте. Я слышало, у вас трения какие-то с ним. А это не мое дело, в сущности. Я это ощущаю просто как гастрономическую прихоть. С самого утра. Могут у меня быть гастрономические прихоти?» — кокетливо спросило оно. «Я пойду, — вдруг сказал сантехник. — Я довел всех до этого. Виновней меня никого здесь нет. Я повернул руль, они только кричали». — «Э, нет, уважаемый, — вдруг с силой отозвался Генподрядчик. — В героя хотите поиграть? Так вот что, при себе оставьте своего героя. Кто вас вынудил к лесу? Без кого вы бы уже давно нашли успех среди морской пучины? Руль он повернул! Если бы обо всех делах судить по результату, кто бы избежал взысканий? Намерение, вот что! Намерение!» Обескураженный сантехник пробовал настаивать на личной ответственности кормчего, который является результирующей всех социальных движений на судне, но Генподрядчик еще в пору общения с пасечником, оставившим ивы без поливки, так поднаторел в спорах о грешности, что с ним трудненько было состязаться. Чудовище только с изумлением переводило свои отталкивающие глаза с одного на другого. Единорог, видя, какое тут дело, хотел сказать, что он не далее как несколько часов назад вот этими самыми руками осиротил целое садовое товарищество, но видя, какие солидные люди высказываются в свою пользу, застеснялся и начал молчать. Разгоряченный сантехник завел прекрасную речь в защиту своей виновности, повременно прерываемую умоляющими призывами чудовища выдерживать регламент. «Перистальтика — это что вам? — кричало оно. — Она жрать просит!» Генподрядчик, словно в полусне, глядел в кипящую воду.

— Стыдно, — сказал он сам себе. — Я человек с высшим образованием. Я гордился читать Суинберна в оригинале, ловя себя на том, что не столько читаю, сколько горжусь тем, что читаю. Пусть во мне не все хорошо и я много раз заставлял страдать женщин и смежников, но по крайней мере я найду силы умереть так, чтоб мои дети, которых у меня нет, вспоминали обо мне с дрожащей улыбкой приязни. А-а, энная мать! — закричал он. — Лови, труженик моря!

Сантехник кинулся остановить его прыжок, но в руке его остался лишь намокший листок бумаги, где Генподрядчик, будучи в здравом уме и твердой памяти, оставлял имущество жене, одновременно наставляя ее по окончании приличного траура выйти замуж за порядочного человека, — сам Генподрядчик был уже лишь пенящимся кругом, к которому с готовностью змеился по волнам чешуйчатый хребет… «Э-эх! — гаркнул сантехник. — Ноги мои мешкотные, и в достойной смерти я не первый! Налегай, утконос, твоя неделя!» На листке Генподрядчика он успел сделать приписку, где просил Семена Ивановича и Саню не поминать его лихом, а Серафиме Павловне передать, чтобы спитую заварку не выливала в раковину. Единорог, потерянно смотревший на это массовое безумие, вдруг крикнул: «Подождите, мужики, я с вами!» и, затянув песню «Все вымпелы вьются и цепи гремят», которую, как выяснилось в кризисный момент, тоже знал, сиганул в пасть чудовища, несколько смущенного тем, что франкофонные людоеды на его месте назвали бы embarras de richesses. Перед прыжком он, однако, успел в записке помириться с Ленкой, известив, что все ей прощает, а также, в преддверии свадьбы двух своих друзей, пожелать молодым здоровья прежде всего, а также счастья и долгих лет жизни. Все трое крепко закрыли глаза, желая лишь, чтобы все кончилось поскорей, испытали дурноту от скольжения вниз, и наконец, брошенные на что-то мягкое, помедлили несколько секунд и поняли, что дальше держать закрытыми глаза нелепо.

— Это где? — спросил Генподрядчик, озирая окрестность.

— Во внутренних частях, — предположил сантехник, лежавший справа.

Среди легкого сумрака, насыщенного застоявшимся духом, они распластались по серебристым грудам шевелящейся сельди, словно на палубе удачливого сейнера; кое-где из рыбной массы торчали якорные лапы и обрывки цепи, а вдаль тянулась холмистая земля, представлявшая собой, видимо, нанесенный в желудок чудовищу ил и поросшая живописным леском («Кишечная флора», — сказал сантехник, в качестве автора этой главы обладающий правом на любые каламбуры), у опушки которого курился дымок человеческого жилья. Зимородки и чайки вились над ними с деловитым криком. У опушки темнело знакомое очертание их верного товарища «Свирепого балетмейстера», тоже провалившегося в эту несытую прорву и стоявшего теперь, как положено мельнице, кверху крышей, осеняемой задумчивыми ветвями берез. «Се на чужом брегу кормило корабля», — печально сказал Генподрядчик. Спутники нашли в недрах «Балетмейстера» свою предсмертную записку, желавшую счастья молодоженам, хорошего мужа вдове и бытовой аккуратности Серафиме Павловне, и взяли ее с собой, чтобы в другой раз не писать сызнова. Против реки, несколько отражаясь в ней, стояло здание общественной архитектуры, крашенное в желтый цвет, с двумя гипсовыми вазонами при входе и статуей девушки с веслом, которое, как Траянов столп, украшалось спиралью картин, изображающих интимную жизнь местной молодежи. Афиша на здании извещала, что сегодня (число не было указано) в рамках ретроспективы Станислава Говорухина будет показан фильм «Ворошиловский стрелок» с последующим обсуждением увиденного и пережитого. «Опоздали уже», — сказал Генподрядчик, посмотрев на часы.