Том 3. Жизнь в смерти - Николай Петрович Храпов

— Нет, я впрочем не знаю, — продолжала Вера, — но его арестовали предо мною, и он исчез без вести. Но зато, какой у него сын — Павел, юноша. Я знала его с детства, они жили у нас, но уже таким… ну, юношей… видела всего несколько дней и то… ну, знаете… словом — чудесный юноша, только его тоже арестовали, причем сразу после покаяния. А Тимошенко Михаила Даниловича вы знали? — дополнила она.

— Тимошенко?… — с грустью произнес Николай Петрович. — Да, я не только знал, но и жил с ним, до последнего дня. Михаил Иванович был, действительно, не только свидетелем Иисуса Христа, но и участником страданий и смерти Его. Последнее время он открыто и во всеуслышанье свидетельствовал о Христе распятом — Господе своем. Он говорил нам, что уже не возвратиться ему к своему братству, его кончина уже подошла, и она будет здесь. Но я верю, что он не только возвратится в свое братство, но будет жить в нем своей великой жизнью, жизнью непоколебимого подвижника за веру евангельскую. Он будет жить в сердцах юного христианского поколения, хотя часть его подвигов и неповторима. Брат Михаил Данилович постоянно собирал нас вместе и, помимо захватывающих воспоминаний о прошлом нашего братства, он преподал нам много бесценных, дорогих уроков из Слова Божия. Особенно любил он молодежь.

Замечательным у него было то, что несмотря на непонимание его и некоторые небольшие ущемления, со стороны братьев, он никогда ни на кого из своих братьев и сотрудников не произнес укоризненного слова. Он всех любил большой любовью, был уверен в том деле, которое ему было вверено Господом, и продолжал совершать его, несмотря на то, что ему не содействовали в ряде случаев.

Мы видели, что его часто вызывали на беседу приезжие работники НКВД, но, выходя от них, он всегда был сияющим, всегда имел победу, потому что не щадил свою жизнь.

Не так давно его вызвали на беседу сотрудники, как нам стало известно, из Москвы. Мы молились. Придя к нам, Михаил Данилович сообщил, что, ему предлагали свободу, но на некоторых условиях: что, якобы, формируется новый Союз, и что Жидков Я.И., Карев А.В., Патковский Ф.Г. согласились, и они уже на воле, с полными правами в служении. Брат Тимошенко не дал им согласия ни на какие уступки. Мы ободрили его и благодарили за дух твердости в нем, что укрепило и нас.

Но, вот, на днях, его вызвали почти ночью. Тихо он подошел и попрощался с нами, хотя надзор очень противился и прямо за руки тащил его к выходу.

Больше его никто не видел — его расстреляли.

* * *

Прошло еще несколько лет, и в календаре обозначился 1947 год. Вера, с глубоким вздохом, на молитве отметила, что уже прошло десять лет ее страданий, но что ждет ее, она не знала. Надежды на освобождение не было никакой, потому что многие осужденные, особым совещанием НКВД, отбыв срок, получали здесь же, новый, безо всякого предупреждения и беседы, без каких-либо обвинений. Она видела, что многие с воплем приходили за тем, чтобы, в сопровождении надзора, собрать свои вещи и идти, неизвестно куда. Кроме того, на нее обрушилась небывалая злоба администрации. Некоторые, даже с уверенностью, ей заявили, что, теперь уже, не видать ей свободы никогда.

Да, надо сказать, что не только физические, но и духовные силы у нее истощились до крайности. Подошло даже какое-то умственное отупение до того, что она забыла дату освобождения, тем более, что потеряла веру в нее. Иногда так хотелось умереть… Но однажды ее томительное однообразие было нарушено:

— Князева! Собрать свои вещи и немедленно явиться к начальнику спец. части в кабинет, — вздрогнула она от голоса нарядчика.

Все было так загадочно, что сердце невольно сжалось в тоске, руки и ноги не подчинялись.

Преступные, позорные женщины предупреждались об освобождении за месяц, многим из них даже выдавалась помощь — деньги, а она — ни в чем невиновная — не знала, что ее ждало впереди. Обида щемила душу.

Начальник ее подробно опросил, сличил ее ответы с документами. В душе было какое-то мучительное безмолвие, в кабинете — тишина.

— Срок наказания вам истек, вы освобождаетесь!.. — объявил он ей…

Это было для нее так неожиданно, что сердце как-то необычайно взметнулось. Вера хотела что-то сказать или спросить, но тут же, закрыв лицо ладонями, зарыдала.

Начальник сухо, по казенному, вначале попытался как-то успокоить Князеву, но видя, что у него это не получается, как надо, продолжил:

— Куда поедете?

— Как, куда поеду? — спросила Вера, — к маме в Н.

— У вас в деле ограничения, домой вам нельзя, могу предложить вам город А., рядом с вашей родиной, — объявил он ей.

— А если так, то куда хотите, мне теперь все равно, второй родины у меня нет, — с горечью в сердце, ответила ему Князева.

В каком-то полусознании, она вышла за вахту лагеря, держа документы в руке; и с некоторыми другими женщинами ее привели на железнодорожный вокзал.

Только в поезде сердце немножко стало успокаиваться, и появились какие-то мысли: «Неужели все эти кошмары остались позади, неужели я теперь свободно могу пойти, куда хочу, увижу мою старенькую маму, дорогих друзей; могу в своей комнатке с мамой почитать святую Библию и помолиться?»

Ей просто не верилось, не сон ли это?

Но за окном вагона пробегали поля, леса, деревушки, наконец — уже и родная природа. Сердце оживало, и так хотелось плакать, и плакать. Сколько раз смерть уже накладывала на нее свою печать, и она прощалась с жизнью. Но вот и родной город. Медленно она подходила к дорогому дому, откуда десять лет назад, в сопровождении тягостных предчувствий, вышла в последний раз. Вот, он: такой же милый, дорогой, родной, со своим неизменным палисадником, с которым сохранились какие-то воспоминания; только он стал, как ей показалось, немного ниже. Здесь родилась она, по плоти и духовно, здесь возникла и родная, поместная церковь. В числе ее членов, она была первая. С такими мыслями перешагнула она порог дома. У знакомой печи суетилась сгорбленная старушка:

— Неужели, это мама? — мелькнуло в ее сознании. Екатерина Ивановна, повернувшись лицом, с горшком в руках, на мгновение застыла, потом руки задрожали и, только инстинктивно поставив горшок обратно на шесток, она с воплем обняла подбежавшую дочь. Плакали долго и вволю, пока не выплакали все. Потом, как-то обе, вдруг, притихли; и первая начала, о своих