Рисунки На Крови - Поппи Брайт

Тревор, безмолвно пообещал Зах, если я тебя снова увижу — нет, КОГДА я тебя снова увижу, я увезу тебя на самый чистый, самый белый, самый синий, самый теплый пляж, какой только существует на свете, и куплю тебе любую бумагу, любые чернила, какие захочешь, и мы сохраним здравый смысл настолько, насколько сами того захотим, и будем любить друг друга, пока живы. Мы отпустим наше прошлое и начнем сами творить свое будущее.

Потом носок отца врезался в его череп. Джо ударил с такой силой, что носок разорвался. В мгновение перед тем, как разум его угас, Зах увидел, как содержимое носка извергается ему на голову — сверкая, переливаясь.

Не монетки в пенни. Крохотные бриллианты.

Тревор шел по переулку, который сам себе выбрал. Переулок все глубже уводил его в промышленную зону, куда Тревору не слишком хотелось идти. Но перекрестки больше не попадались, а он отказывался возвращаться тем путем, каким пришел. Ничего для него не было в тех барах, ничего, кроме бутылок, затянутых пылью и полных яда, ничего, кроме рассыпающихся костей Сэмми-скелета.

Он прошел сверкающее бурлящее озерцо черной жижи, обрамленное цепью заграждения, миновал огромное обветшалое здание, из сотен окон которого валил белый дым, железную дорогу, где ржавые товарные вагоны лежали разбросанные, словно детские кубики. Была странная токсичная красота в этом ландшафте. Будто виды иной планеты, подумал сперва Тревор, но эта разруха была вполне в духе человека.

Его пальцы зудели по карандашу и бумаге. Он почти чувствовал, как скользит по странице графитное острие, как оно слегка задевает о зерно бумаги, как это трение вызывает мельчайшие симпатические вибрации в костях руки. Засунув обе руки глубоко в карманы, он шел вперед.

Улица начала выгибаться прочь в странную перспективу, будто линия горизонта здесь не совсем сопрягалась с небом. Он увидел впереди край еще одного пустого участка, но, заметив уголок здания, сообразил, что участок не совсем пуст. Просто здание стоит от улицы дальше, чем все остальные.

Что-то еще было странное в этом здании. Мгновение спустя Тревор сообразил, что именно. Оно было деревянным. У постройки перед ним была деревянная веранда — здесь, посреди промышленной пустыни, опустошенной земли, стали и бетона.

Дом отбрасывал на землю плоскую черную тень: тень сходящейся к коньку крыши и тонких веретенообразных перил — такую, какую отбрасывают миллионы веранд миллиона разваливающихся фермерских домов. Кружа на машине по захолустным городкам Юга, таких увидишь немало. Правда, они нечасто встречаются в промышленных районах бескрайних и серых пустынных городов.

Еще несколько шагов — и его сознание подметило то, что подсознание давным-давно знало. Это был дом с Дороги Скрипок.

Страшный дом стоял себе плотный и реальный посреди некрофилического ландшафта, сплетенного сном. Такой же, какой всегда. Никто бы не счел его частью того мира, где он теперь объявился.

Страшный дом. Пусть не зародыш Птичьей страны, но гнилая ее сердцевина. Пусть. Если не от этого мертвого мира, то его исток и источник.

Он вернулся домой. И если на этот раз он умрет, это будет так, будто он так и не прожил последние двадцать лет. Если он не умрет, остаток жизни принадлежит ему.

И Заху, если он еще захочет иметь с ним дело. Это дом, где ты, помимо всего прочего, четверть века спустя потерял девственность, напомнил себе Тревор. Но это было лишь еще одним источником власти дома над ним, власти столь же мощной, сколь и власть смерти.

Помни, снова услышал он голос из сна, у тебя еще будет время спуститься в Птичью страну…

Но вот теперь времени больше нет. Теперь он спустился на самое дно.

Лишенный двора, заросшего сорной травой, и зеленого плаща кудзу, дом казался дряхлым, будто сложенным из щепок и теней, со сломанным хребтом. Окна, подернутые рябью непроницаемых красок, отражают невидимый Тревору свет.

Когда он переходил безликий участок, они вспыхнули фиолетовым, потом поблекли до цвета синяка.

Поднявшись по ступеням, Тревор толкнул покосившуюся дверь и вошел внутрь. Гостиная осталась такой, какой он ее помнил: гадкое безобразное кресло и продавленный диван, еще не съеденные совершенно грибком и плесенью; а вот и проигрыватель в окружении ящиков с пластинками. Его сердце на краткий миг остановилось, когда он заметил в полуосвещенной комнате еще одну фигуру.

У дверного проема в коридор сидела на корточках стройная женщина в свободной белой блузке и красной юбке с длинными, до локтя, перчатками к ней в тон. Длинные черные волосы рассыпались у нее по спине и плечам, шли рябью сверхъестественных синих бликов.

Вот голова се повернулась, как на шарнире. Лицо запрокинулось к нему, бледное, с острыми чертами, поразительно красивое. Ее огромные темные глаза были слегка раскосыми, запачканными тенями. Тревор осознал три вещи сразу: женщина в точности походила на Заха; она держала что-то в сложенных лодочкой руках; на ней была только длинная, до полу, сорочка и никаких перчаток. Подол сорочки настолько пропитался кровью, что Тревор сперва решил, что это отдельный предмет одежды. Руки до локтя у нее были испачканы в крови.

Подняв руки, она показала ему, что в них Тревор увидел желеобразный сгусток крови, продернутый черными венами, а среди них — черная точка глаза. Пять крохотных подвернутых

пальчиков.

— У меня не было денег на врача, — сказала она, — так что я била себя по животу, пока не пошла кровь Я просто хотела, чтобы эта чертова дрянь из меня вышла Ты меня слышишь? Вышла!

Тревор наступал на нее, заставляя отвести взгляд. Накатил гнев, заставив жарко пульсировать вены в висках. Нет прощения тому, чего Зах натерпелся от рук этой женщины.

— Ничего подобного ты не сделала, — жестко произнес он. — Ты его не хотела, но все равно родила, и вы вдвоем терзали его сколько могли. Это было девятнадцать лет назад, твои малыш вырос. И кто ты после этого, ты, злая сука?

Женщина снова упала у дверного косяка. Кровавое месиво выскользнуло у нее из рук. Тревору пришлось подавить в себе желание подобрать одинокий эмбрион, заплакать над ним. Это искалеченное нечто — не Зах, оно не может быть Захом. Это только так и не родившийся фантом.

Он вспомнил, что мать Заха звали Эвангелина, как стих.

— Уходи, Эвангелина, — тихо сказал он. — Убирайся из моего дома. Я тебя ненавижу.