Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

class="p1">Когда репетиция кончилась, Александр Яковлевич предложил Коонен сделать на несколько дней перерыв, чтобы она могла немного отвлечься от не дающегося ей эпизода. На это Алиса Георгиевна отреагировала без малейшего чувства благодарности к вниманию режиссёра:

– Я буркнула, что никакого перерыва не нужно, что, наоборот, надо работать больше, так как пока у нас ничего не получается. Попрощавшись, я торопливо бросилась к дверям. Вышла на улицу. Было уже поздно. К моему удивлению, меня догнал Таиров и предложил проводить до дому. Я сухо поблагодарила его и, подозвав проезжавшего мимо извозчика, сказала, что прекрасно доеду одна. Каково же было моё удивление, когда, сев в пролётку, я увидела Таирова рядом с собой. Он вежливо сказал, что, так как время позднее, он считает своим долгом меня проводить, хотя и видит, что мне этого явно не хочется. Перебрасываясь незначительными репликами, мы доехали до Спиридоновки.

Прощаясь, Александр Яковлевич весело сказал:

– Говорят, Станиславский считал, что у вас своевольный, упрямый характер. Я этого не нахожу. Вы всё же позволили мне проводить себя, хотя вам этого ужасно не хотелось. Правда?

Оба скоро узнали ответ на этот вопрос. Часть лета 1914 года они провели в Париже. Из столицы Франции Таиров выезжал в другие города. Начавшаяся война разлучила их. Алиса Георгиевна вернулась в Москву только поздней осенью, немало испытав и передумав. Но вот и театр, ставший уже родным. Таиров ждал у входа в святилище.

«В театре был полный разгром, стучали молотки[55]. Мы вошли в небольшую комнатку. Среди общего разгрома, который был в театре, она показалась мне очень уютной.

– Сегодня в честь вашего приезда я устроил себе праздник, отменил все занятия, – сказал Александр Яковлевич. Ваш приезд – это чудо! Никто из тех, кто застрял во Франции, ещё не вернулся.

Погода была ужасная, шёл не только снег, но и дождь; выходить на улицу не хотелось, и мы просидели в закутке до поздней ночи. Несмотря на то что мы не виделись не так уж долго, казалось, что прошёл целый год, столько было пережито нами обоими за эти месяцы, так многого хотелось и нужно было друг другу рассказать.

– Вы представить себе не можете моё состояние, когда на границе я узнал, что объявлена война, что я попал в последний поезд и что сообщение между Парижем и Москвой прервано. Я готов был выскочить из окна и неведомым путём лететь обратно к вам, в Сен-Люнер, в Париж…

Мы сидели и говорили, говорили без конца. Из театра вышли поздно ночью. Моросил дождь. На улице было пустынно. Стоял густой туман. Но на душе было светло и радостно. Так хорошо мне бывало только в детстве в большие праздники – на Пасху, Рождество, на Троицын день. Я смотрела на заплаканные стёкла фонарей, огоньки мигали трогательно-робко, еле-еле. В мокром тумане ещё долго бродили мы по Спиридоновке взад и вперёд, шагая в ногу. Только я всё время попадала в лужи, а Таиров не попадал, смеялся и называл меня малышом».

Вскоре поздние прогулки по Спиридоновке стали обязательными для пары счастливцев, восходящих звёзд Камерного театра – актрисы Алисы Георгиевны Коонен и режиссёра Александра Яковлевича Таирова. Эти улицы стали их судьбой.

«Известное дело – имажинисты!». В конце 1920 года Сергей Есенин выступал с неказистым номером в цирке. Каждое своё появление на арене (их было четыре) отмечал с приятелями. Застолья оканчивались обычно ночью. Расходились поздно, догорланивая на улице стихи и прозу.

Как-то Сергей поделился с Анатолием Мариенгофом и Почём-Солью своими впечатлениями о недавней поездке в Харьков, главным из них было знакомство с Евгенией Лифшиц. Девушка любила поэзию. Посреди маленького круглого двора, сидя на телеге, они говорили о рифме: о преимуществах неполной, о неприличии глагольной, о барабанности составной и приятности усечённой.

Женя глядела на луну, а Есенин – в её библейские глаза; ему нравилось, что слово «рифма» она произносила «рыфма»; и он ласково называл её Рыфмочка. Горланя на всю улицу, Сергей требовал от приятелей, чтобы они подтвердили сходство Рыфмочки с возлюбленной иудейского царя Соломона, прекрасной Суламифью. Мариенгоф поддразнивал приятеля:

– Она прекрасна, как всякая еврейская девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные курсы в Харьков.

В разгар «дискуссии» раздался пронзительный свисток, и на плохо освещенной улице замелькали фигуры милиционеров. Из груди Есенина вырвалось:

– Облава!

Имея недавний опыт общения со стражами правопорядка (арест агентами ВЧК), Сергей бросился бежать, приятели – за ним. Позади слышались свитки и тяжёлое плюханье сапог. На беду Почём-Соли, у него раскрылся портфель, и из него полетели бумаги, которые он стал судорожно собирать. Есенин и Мариенгоф ждать его не стали и скоро оказались в спасительной тиши Гранатного переулка. Там Сергей забежал в первую же подворотню и забился в какой-то угол. Вскоре пожаловали нежданные гости. Они обыскивали двор, и Сергей слышал чей-то приказ:

– Стрелять, если побежит!

У Есенина лихорадочно стучали зубы. Чтобы унять дрожь, он вставил меж дёсен палец. Никого не обнаружив, милиционеры ушли, а Сергей, выждав какое-то время, побежал «домой».

Домом ему в это время служил угол, предоставленный знакомым в Георгиевском (Вспольном) переулке у Патриарших прудов. Вот что писал о новом жилье поэта Мариенгоф: «Крохотные комнатушки с низкими потолками, крохотные оконца, крохотная кухонька с огромной русской печью, дешёвенькие обои, словно из деревенского ситца, пузатый комод, классики в издании приложения к „Нивеˮ в цветистых переплётах – какая прелесть! Будто есенинская Рязань».

Соседкой поэтов (Сергей жил вместе с Мариенгофом) была девяностотрёхлетняя старушка. Хозяин предупредил поселенцев:

– Барышня она.

– Хорошо. Хорошо. Будем, Семён Фёдорович, к девичьему её стыду без упрёка.

Мариенгофа бабуся звала «чёрным», Есенина – «белым». Семёну Фёдоровичу жаловалась на них:

– Опять ноне привёл белый…

– Да кого привёл, бабушка?

– Тьфу, сказать стыдно.

– Должно, знакомую свою, бабушка.

– Тьфу! Тьфу!.. К одинокому мужчине, бессовестная. Хоть бы меня, барышню, постыдились.

А как-то попросила того же Семёна Фёдоровича:

– Уважь, батюшка, скажи ты чёрному, чтобы мукý не сыпал.

– Какую муку, бабушка?

– Смотреть тошно: муку всё на нос сыплет. И пол мне весь мукой испакостил. Метёшь! Метёшь!

Поэты подшучивали над «девицей», но привыкли к ней и по-своему любили её. В своё временное жилище шли с некоторым беспокойством:

– Всякий раз, возвращаясь домой, мы с волнением нажимали пуговку звонка: вдруг да и некому будет открыть дверь – лежит наша бабушка-барышня бездыханным телом. Глядь: шлёпает кожаной пяткой, кряхтит, ключ поворачивая. И отляжет камешек от сердца до следующего дня.

…Вот