Одиночество волка - Владимиp Югов

- Найдет! Под Тюмень слетает. Там у него зарыто и зарыто. Это ему тьфу плюнуть!

Гена-водовоз ухмыльнулся:

- Маша! А сколько у тебя на книжке? Ты хоть пересчитала раз до конца?

- Чё? Надоело воду возить, по пятерке брать? Жениться на мне захотел?

- Конечно, куда мне! Там Кубанцев все за тобой и за тобой!

Легок на помине ведет свою шарагу на работу мимо дома Маши Кубанцев. Ростом повыше поди старшины, даже в такой зимней одежде стройность так и прет из парня, смоляной чуб, заячья шапка-ушанка, черный полушубок с белым воротником.

- Здоров, невеста! - оскалился белыми, ровными, как на подбор, зубами.

- Здоров, женишок!

Кубанцев кивает на нового квартиранта и дружески смеется:

- Это что же, изменила?

Подает первым руку старшине.

- Кубанцев, бригадир.

- Волов.

- А чё не говоришь: "Прораб"?

- А еще не приспело.

- Не-е, уже вчера приказ читали. Приходи, покомандуй.

Один из рабочих осклабился:

- Чё, бачко? Больно строг, да, бачко?

- Рекомендую! - засмеялся Кубанцев. - Придурок Валеев! Айда! крикнул всем. - Начальство может задерживаться, а мы не можем.

Гена-водовоз сказал полушепотом перед отъездом, понукая силой застоявшуюся лошадку:

- Смотри, Маша! Он не на тебя глядит, а на твою дочь Таньку! Держи ее в узде! - И крикнул зло: - Но, проклятая! Что? Я за тебя буду воду возить?!

Уже одевшийся и вышедший на улицу рыжий Сережка вызверился:

- Чё кобылку забижаешь?

- Иди, иди в школу! - огрызнулся Гена-водовоз. - Не то опоздаешь.

А поселок уже проснулся, а кому не надо вставать - спят беззаботно. Младенцы-люди. Их дома-люльки стоят в изморози, придавленные ночным свежим снегом. Дороги позамело. Да какие дороги тут! Проедет водовозка, проедет Ерка на мерине Казанчике, останутся следы, звонкий голос Вальки-молочницы покричит вдогонку: "Что, черт? Али опять пьяный и порастерял по дороге весь корм? За молоком приедь! А то как пымаю, - приколошмачу!" После этого испуганно промчится уже по заметенному снегу Ерка. Нё, нё! - будет орать он на ленивого меринка Казанчика, а тот, не больно разбирая дорогу, примчится к дому Кусева, станет как вкопанный, и будет поджидать, сколько угодно, своего непутевого Ерку. Слезет с передка санок своих, помнется-помнется, а потом осторожненько будет скрести в окошечко к Кусеву: авось, севодни Кусев поднимется на ту ногу и отпустит хотя бы напополам. Напополам - это и Васе-разведчику, и Мише Покою. По-братски!

Но сегодня Ерка трезвый, как стеклышко. Самым первым начал он рабочее утро: нагрузил сено, овса насыпал в мешки. По мягкому новому снегу, полагаясь на своего умного Казанчика, поехал к ферме. Валька-молочница вышла за ним на улицу, позевала - затрусила на ферму. Он, Ерка, хотел ее подвезти, она отмахнулась: "Паняй, паняй! Скотина не кормлена!"

Звенят подойники. Запахло парным молоком. Над свежими снегами поплыл еще запах хлебушка. Это заработала пекарня. Подле пекарни остановились геологи. Кто-то из них побежал к Кусеву.

Вася-разведчик тут как тут.

- Вася, что нового? - спрашивает его кто-то из лоховцев.

- Концерт готовим, - говорит важно Вася-разведчик.

- Какой концерт? - не понимает, наверное, новичок. Самодеятельности, что ли?

- Настоящий концерт. А вы насовсем в поле? Жалко, не посмотрите.

- А ты нам свой номер теперь покажи. Пока Кравчук-младший за бутылкой побежал.

- Нет, не могу. Я сегодня на работу поступаю.

- Куда это, Вася?

- Мы с Мишей Покоем идем поступать к новому прорабу.

- А чего вы будете делать?

- Дома строить.

- А ты разве умеешь?

- А чего их там строить? Разборные-то дома? Клади да клади!

- Спьяна-то все балки перепутаешь.

- Ты за меня будь спок! Я не перепутаю.

- А Миша Покой тебе спьяна подсунет не ту балку?

- Миша тоже завязал.

- А если он нечаянно пришибет тебя? Ты подумаешь, что он завязал, а он вовсе и не завязал и пришибет тебя? Кто за вас будет отвечать? Новый прораб?

- Веселые вы парни! - обиженно говорит Вася-разведчик. - А Ерофеич ведь помер.

- Сурок?!

15

Ерофеич, по прозвищу Сурок, - Витькин отец. Витька здешний бич. Тот, которого имел в виду директор совхоза, когда предупреждал Волова о здешнем неприличном контингенте. Пахан - зовет его в глаза и за глаза Витька.

Когда появилась газета с материалом "Где край земли...", Сурок всем показывал место, где говорилось о нем: упоминался _в_е_т_е_р_а_н_о_м_, Сурок, - следовало из текста, - готовил эту богатую землю поколениям нынешним, которые пришли и открыли недра земли. Поселок этот, как явствовало из материала журналиста Квасникова, будет впоследствии городом, а так вечным кругом пойдут поколения, а Ерофеич в этом круге не последний: одним из первых ставил дома на этой суровой земле!

Квасников не предполагал, что за перечислением всех, скопом, ветеранов, последует в поселке столько кривотолков.

Ерофеич-покойник жил тут действительно давно. Естественно, приехал не по собственной воле. Он попал в свое время в железные лапы кагановичской комиссии, которая в тридцать первом нагрянула на Кубань и подчистую выметала там хлеб из сусеков и амбаров. Ерофеич и заступись за свой кровный труд. Как избежал вышки - бог хранитель рядом стоял. Витька, когда напивался, орал: кулак! Он считал, что отец сволочь, если народил его, зная заведомо: будут считать кулацким сынком и дороги, конечно, в жизни не дадут. Учился он в школе спустя рукава, рано стал пить и гулять с девками, поймал в семнадцать лет скверную болезнь, выдержал трехдневное издевательство над собой, и рассказывал об этом всегда гогоча, будто подцепил не гонорею, а награжден был медалью за спасение человека.

- Сынов у меня три, - говаривал, выпив, - явно в ответ на выпады младшего Ерофеич. - Они-то завоевали, а ты, четвертый, не справился...

Старший у Ерофеича воевал, средний тоже пошел в люди, а Витька все ехал на дурачка.

Дней пять назад, перед самой смертью, Сурку вдруг полегчало. Он поднялся на ноги, сходил за бутылкой к Кусеву. Тот дал без слов: как-никак из могилы, гляди, выкарабкался. Витька куда-то завеялся. У него темных делишек сколько угодно. Чудился Ерофеичу разговор чужой. Вроде даже знакомый голос. Леха?! Сбежал из тюрьмы и тут, выходит. К Мамокову бы пойти и заявить! Убьют ведь потом.

Сидел один за бутылкой, и вся жизнь проходила перед ним. Не сладкая жизнь-то. Казаковал он бойко, воевал за белых, но вовремя спохватился - к красным перешел. Если бы не этот его лояльный, как сказал один из комиссии, шаг в сторону советской власти, быть бы ему на суку. Очутился на севере, у этой речушки. Кулаком он никогда не был. Здесь - да. Здесь, чтобы не помереть, он копил копейку к копейке. Власти советской Сурок верить перестал вовсе после того, как трудом праведным, работая на заготовке дров, построил себе дом, а его отняли для почты.

- Все вам можно, - плакал навзрыд, прося не отнимать собственным горбом нажитое добро. Куда там!

- Ты кулак. Ты деньги схоронил от родной власти.

Потом он уже не был дураком. Дом новый поставил, но с виду неказистый. Никто не забирал. И копил, копил.

Перед самой смертью Витька пришел с Валеркой Меховым, закадычным своим дружком. Витька страшно удивился:

- Встал?! Ух, деляга! Почему не говоришь, старый хрыч, где закопал? С учеными собаками найду!

- Хорошо бы, если бы я тебя застрелил! - спокойно ответил Сурок.

- Да я бы тебя и сам укокошил за милую душу, - пьяно отозвался Витька. - Давай, кто кого!

- Давай!

Взялись за ружья. Но Валерка Мехов был потрезвее и стал советовать Витьке: "Он убьет - старый, судить станут - помрет, а ты убьешь - сядешь за убийство. Пускай расписку напишет: мол, так и так! Виноват во всем, воспитывал плохо, прошу его не судить, ежели убьет".

- Видел, что предлагает? - спросил сын отца.

Сурок не стал спорить, написал: "Прошу этого гада не винить в случае смертного исхода по гражданской дуэли между сыном и отцом. Убьет - так надо, так его воспитал и вскормил..."

Вышли из дому.

- Ерофеич, - проблеял Валерка Мехов, - скажи напоследок где зарыл? Ну чё темнишь-то? Ведь сын он тебе, папаша! Скажи честно, где искать после твоей смерти?

- Я нажил сам. А вы - голоштанники! Ничему не научились. Только на глотку брать. Дровосеки вы и более никто!

- Ладно, - махнул рукой Витька. - Сказал, найдем - найдем.

Поселок уже спал. Пьяно покачиваясь, разошлись в разные стороны. Витька залег у крайней хаты, ближе к речке, где жинка киномеханика помои выливает. Отец окопался у катуха Вальки-молочницы, поближе к звероферме (чтобы бабы, ежели что, нашли тело).

Стрелялись по всем правилам. Ерофеич, дрожа всем телом (нахлынули из дальних лет воспоминания, былая взыграла кровь), окопался. Но и Витька не дурак. Как в армии его один придурок учил, пошел на военную хитрость: выставил свою фуражку. Отец в волнении ахнул не тогда, когда фуражка гарцевала, а когда Витька, перемещаясь из одной позиции в другую, открыл свой тощий зад. Он бахнул солью. При похоронах Витька хромал, все трогая правую ягодицу, куда угодила большая часть соли.