Гражданин Том Пейн - Говард Фаст

— Война, братцы, — промолвил всадник, отирая губы. — Война, будь она неладна!

Кто-то протянул ему понюшку табаку; другие осадили толпу.

— Они, понятно, знали, что в Лексингтоне находятся Ханкок и Адамс, — заметил он.

Потребовали, чтобы он все растолковал по порядку: где, что и как произошло.

— Дело было восемнадцатого апреля, — начал приезжий. Все разом примолкли: вести приходят с запозданием, но события совершаются быстро; с побледневшими, испуганными лицами переглядывались люди в толпе.

— Они сидели в доме пастора Кларка, — продолжал он. — Но это чего. Их успели предупредить из Бостона, и времени им хватило, поскольку красные мундиры перли пешком, а наши ребята скакали как черти. Да и пастор Кларк не растерялся, сразу же их спровадил.

— Их не поймали, Ханкока и Адамса?

— Им удалось уйти.

Снова все стихло; яростно строчили газетчики, но остальные молча ждали, слышны были одни лишь тоненькие голоса детей, снующих по-заячьи вокруг толпы. Всадник потребовал еще пива и ему поспешили передать по рукам новую кружку.

— Но целую деревню не отправишь прочь, — сказал вестник. — Людей подняли на ноги, и большинство уже в ту ночь не ложилось спать…

Толпа загудела; опять поплыла по рукам кружка пива; продолжались расспросы. Мало- помалу он им выложил всю историю, то запинаясь, то скороговоркой, а то надолго умолкая, чтобы, неподвижно уставясь в одну точку, сосредоточиться и попытаться осмыслить значение событий, о которых он вел рассказ.

В ночь на девятнадцатое апреля мало кто спал в деревеньке Лексингтон. Почти все, кого уволокли домой жены, потом оделись и, прихватив с собой ружье, пороховой рог и сумку с патронами, потихоньку улизнули к тем, кто расположился в кабачке. Диавол шагал по земле в ту ночь, но от него не отставали ангелы — еще вовек не бывало такой ночи, и ей не суждено было повториться вовеки. В трактире переговаривались шепотом, хотя могли бы и кричать — все равно никто не спал и будить было некого; мужчины тревожно осматривали оружие, пересчитывали патроны и гнали от себя непрошеную мысль, что стрелять в белок и кроликов — совсем не то же самое, что стрелять в человека. Их командир, капитан Паркер, правда, понюхал пороху во французскую войну, но и ему было не по себе, и он не так-то просто находил ответы на вопросы, летящие со всех сторон.

Незадолго до рассвета, из потребности как-то прервать томительное бездействие, Паркер отрядил Зика Садбери ударить в церковные колокола. Зик трезвонил, покамест не переполошил всю деревню и женщины, высовываясь из окон, не забранились:

— Тьфу, как не совестно, взрослые мужчины, а творят невесть чего!

Паркер приказал строиться, и люди подчинились, смущенно пересмеиваясь, поддразнивая друг друга шепотом:

— Ух, Айзек, и бравый же из тебя солдат!

— Щелкни каблуками, Джед. Да приосанься, представь, что на тебе жилетка по последней моде.

И — четырнадцатилетнему Джерри Хиксу:

— Эй, Джерри, шел бы ты домой учить уроки.

— Шагом марш! — гаркнул Паркер, и все затопали на лужок, раскинувшийся перед конгрегационалистской церковью. Доставив туда свое войско, Паркер в раздумье почесал затылок, не в силах, по всей видимости, сообразить, что делать дальше. В эту минуту вышел пастор, держа в руке легонькое охотничье ружье, и произнес:

— Ба, сколько паствы, а ведь нынче не воскресный день.

Хорошо, что он был с ними; у всех отлегло от сердца, послышались оживленные голоса. Серое предрассветное небо нежно розовело, желтело, согревалось; с полей донесся сердитый вороний грай: «Кар, кар!»

Глупый пес Джошуа Ланга, который не мог равнодушно слышать этих звуков, с оглушительным лаем помчался на ворон. Но внезапно разговоры оборвались; люди замерли; люди взглянули друг на друга. Над миром раздался еще один звук. Сначала слабо, хо потом отчетливей и, наконец, громко, резко, возникла и приблизилась барабанная дробь, пронзительный вой волынок, дразнящий ритмичный мотив, призыв то ли к славе, то ли к смерти — одному только Богу известно…

Объяснять, кто это, не понадобилось — все знали, и никто не проронил ни слова. В это ласковое апрельское утро, опираясь на кремневые ружья, перепуганные в большинстве, испытывая впервые в жизни неодолимое желание пуститься наутек, мужчины, подростки, старички и дети — простые люди из простой сельской общины Новой Англии — не уклонились от встречи с судьбой.

У «Сити-таверн» в Филадельфии всадник допил четвертую кружку пива и завершил:

— Стояли как один, ей-Богу.

— В бою? — кто-то спросил.

— Черт побери, парень, слушать надо! Сказано — стояли. От мала до велика стояли перед красными мундирами как вкопанные и плевать на них хотели.

— А потом?

— Где ж это видано, чтобы хоть один поганый рак спокойно прошел мимо человека с оружием, — фыркнул рассказчик.

Английские солдаты были шагах в пятнадцати от жителей деревни, когда офицер дал им команду остановиться; строгими, четкими рядами, в ладно пригнанных ярких мундирах с белыми поясами, в огромных киверах, в белоснежных париках стояли молодцы из Лондона, из Суффолка и Норфолка, из Девона, Уэльса, Шотландии, Ирландии, с любопытством разглядывая неуклюжих фермеров, выходцев из тех же самых мест, откуда были родом они сами, а ныне — безнадежных чужаков, неотесанных и темных. Несколько долгих мгновений отряд и ватага всматривались друг в друга; солдаты были хорошо подготовлены к такой минуте, но у фермеров взмокли ладони, сжимающие оружие.

Но вот майор Питкэрн, командир британского отряда, решив, что пора действовать, вышел вперед и загремел:

— Разойдись!

По кучке фермеров прошел ропот.

— Сложить оружие, сукины дети, мятежники проклятые!

Вот она, жгучая, страшная правда: они — мятежники. Взлелеянная ими мысль, что они вольные люди, имеющие право жить по-своему, — недосягаемая, призрачная мечта о свободе, которой тысячи лет тешили себя люди доброй воли, — внезапно, на зеленом лугу деревушки Лексингтон, созрела и стала грубой явью. Фермеры роптали и вовсе не выказывали намерения сложить оружие; более того — один из них выстрелил; эхо подхватило и унесло грохот тяжелого мушкета, и в краткий миг тишины британский солдат рванул мундир на груди, осел на колени, повернулся рухнул наземь.

О том, что последовало дальше, не сохранилось даже воспоминаний: все смешалось. Красные мундиры дали залп; фермеры, по одному, по двое, отвечали беспорядочной стрельбой. Из домов пронзительными воплями высыпали женщины. Заревели дети, бешеным лаем залились собаки. Потом стрельба затихла; раздавались только стоны раненых да визгливые женские причитанья.

После пятой кружки пива всадник перед «Сити-таверн» в Филадельфии рассказал, что красные мундиры ушли.

— Им не Лексингтон был нужен, а Конкорд, — объяснил он. — Ведь склады-то там.

Кто-то спросил:

— Фермеров они взяли?

— Нет, зачем! Разве бешеную собаку берут с собой? Решили не испытывать судьбу, двинули на Конкорд, вошли в город и часа четыре, если не пять, проторчали там без толку. Потом, ничего ровным счетом не предприняв, как последние идиоты, выступили назад. А когда подошли к мосту, их уже поджидали, да не горсточка, как раньше, а четыре с лишним сотни.

— Вы, скоты! — заорал майор. — Мужичье неумытое! Сию минуту разойтись по домам!

— Они и не шелохнулись, — сказал всадник.

— Очистить мост, сказано, скоты паршивые! — взревел майор.

Они хранили торжественное молчание и не трогались с места; желваки ходили у них на скулах, ружья медленно подымались на прицел, плотней сжимались губы, но с места никто не тронулся. Тогда англичане пошли в атаку, и разверзся ад кромешный. Бухали пушки, один за другим трещали ружейные залпы. Примкнув штыки, англичане устремились на мост; ударами прикладов фермеры оттеснили их назад. Улюлюкая, гикая, чертыхаясь, призывая на помощь Бога, янки согнали англичан с моста обратно, на конкордскую сторону реки. Но закрепить свою удачу не сумели: они были фермеры, не солдаты, и когда улегся первый неистовый порыв, они подались назад, позволили красным мундирам восстановить строй, пропустили их через мост и дальше, к Лексингтону.

Только тогда, пересчитав своих убитых и оказав помощь раненым, фермеры поняли, что упустили из рук победу. Пыл ярости сменился в них холодным, истинно новоанглийским ожесточением. Они подобрали оружие и бросились бежать — по дороге на Лексингтон.

До Лексингтона было шесть миль — шесть гибельных миль для красных мундиров. Возмущеньем была охвачена вся округа; из-за каждой каменной ограды, каждого плетня, куста и дерева, из каждого встречного дома в этот апрельский день гремело непокорство. Больные ползком подбирались к окнам и оттуда стреляли в захватчиков, подростки прятались в траве, выбирая удобную мишень, женщины за дверьми амбаров заряжали ружья для мужей, и фермеры, перебегая с места на место под защитой каменных новоанглийских оград, стреляли вновь и вновь. Какой-то паренек влез на хлев с парой кавалерийских пистолетов, застрелил проходящего внизу младшего офицера и сам был застрелен. Но вообще залпы в красных мундиров оказались бессильны против таких военных действий — исподтишка, с ножом или топором в руках.