Гражданин Том Пейн - Говард Фаст

Пейн продолжал совершать свой обход, притом не в одиночестве. Добрая половина города явилась поглазеть на ополчение в первый день учений. Живописными группами стояли женщины, прикрываясь от солнца под зонтиками, с визгом туда-сюда носились дети; старички, попыхивая трубками, рассуждали о том, что творится на свете. А ополченцы, углядев среди зрителей жену, сестру или невесту, останавливались посреди учений, чтобы свистнуть или махать рукой. Вокруг сэра Арнольда Фицхью, где сбились в кучку тори, мелькали вежливые усмешки, переходили из рук в руки серебряные табакерки, взрывы грубого смеха то и дело оповещали о том, что граждане солдаты в очередной раз допустили вопиющую оплошность. А когда подошел Пейн, Фицхью весело окликнул его.

— Ну как, писарь, что вы скажете о наших мятежниках?

— Я пока еще не составил мнения.

— Ах ты, черт, он, видите ли, еще не составил мнения.

Пастор Блейн, квакер, сказал:

— Ты, я вижу, не с ними, Том.

— Да нет…

— Что, угрызения совести?

— Скорее — сомнения, — отвечал Пейн медленно, думая про себя, что если сделать сейчас этот шаг, то пути назад уже не будет.

— А у них, видишь, как обстоит дело с совестью, — не то с печалью, не то с укором сказал пастор. — Восемнадцать человек здесь из моей паствы. Господь сказал «не убий», но легко ли отказать себе в жестоких забавах — вот и вышагивают здесь со своими палками, будто нету для человека имущества достойней, чем оружие.

— Самое удивительное в Америке, — проговорил Пейн негромко, — это что у людей есть оружие. Когда они пустят его в ход…

— Что-то я тебя не пойму.

— Я и сам себя не понимаю, — пожал плечами Пейн.

Джейкоб Раст пришел в печатню и объявил:

— Томас, друг, я хочу, чтоб ты был в моей роте. — Толстый, низенький, он говорил раскатистым, зычным басом.

— Да?

— Отличная подбирается команда, черт возьми.

— Я подумаю, — кивнул Пейн.

— А что, тут есть над чем думать?

— Да. Сейчас такое время, что надо думать об очень многом.

— Послушай, милый мой, ты уже сколько месяцев как пожаловал сюда из Англии. Люди спросят, он за кого — за Англию или за Пенсильванию? Добрый товар или с гнильцой?

— Я к себе не принюхиваюсь, — усмехнулся Пейн.

— А вот мы к тебе — да!

— Я не из тех, кто движется, куда ветер дует, — ровно сказал Пейн. — Я сам знаю, что мне делать, вернее — начинаю узнавать. Вот знаешь ли ты, Раст, — это вопрос. Большой вопрос, сознаешь ли ты, что все это означает.

— Означает, будь я проклят, что мы как свободные англичане постоим за свои права!

— Ой ли?

— И сразимся за них, коль придется!

Пейн пожал плечами и отвернулся.

Были и такие, для которых ничто не изменилось. Пейн побывал однажды на балу в доме Фэрвьюзов, богатых импортеров, близких по своим взглядам к тори. Его пригласили, так как он представлял «Пенсильвания мэгэзин»; он согласился, так как искал — повсюду, только можно, — ответы на свои бессчетные сомнения, свои бдения, молитвы; на свою ненависть. Четыре фунта потратил на камзол коричневого тонкого сукна — такой одежды он еще не знавал на своих плечах.

Жабо на груди, новый белый парик, панталоны хорошей кожи, словом, джентльмен по всей форме, при трости и треуголке, в числе приглашенных вступает в лучшее общество, как в круг себе равных, в зал, освещенный четырьмястами свечами, где чернокожий раб певуче объявляет:

— Господин Томас Пейн!

Четыреста свечей — где и какие небеса освещались столь ярко? Черные слуги расхаживают с серебряными подносами, серебряными чашами для пунша, разносят горы изысканнейшего печенья и пирожного, подают холодную дичь двенадцати сортов, обносят красным вином, мадерой, портвейном в таких количествах, что хватит затопить все корабли британского флота. Дамы в тяжелых парчовых нарядах, шитых золотом и серебром, мужчины в кружевах, в атласе и бархате, а он здесь — господин Томас Пейн, которого, о чем бы ни зашла речь, поминутно просят высказать свое мнение.

— Эта история в Лексингтоне — деревенская потасовка, разумеется, не более того, но здесь, в городе, — вы видели? — эти оборванцы пытаются устраивать ученья!

Каждый из них побывал на своем веку в европах.

— Каково это наблюдать тому, кто видел королевскую гвардию!

— Но какую позицию, господин Пейн, должен при этом избрать редактор, то есть человек мыслящий, я хочу сказать?

— Бунт? Нет, не представляю себе, — ну пошумят, покричат, и только.

Господин Пейн на все на это по преимуществу отмалчивался.

— Торговле это не на пользу, во всяком случае.

— Э, не скажите. С перепугу народ кидается раскупать все подряд.

— Как бы то ни было, это предупреждение. Я полагаю, лорд Норт перестанет хвост распускать после того, как ему пообщиплют перья.

— Я с неизменным вниманием читаю ваш журнал, господин Пейн, — говорила молодая, прелестная, изысканно одетая женщина, глядя на него с восхищением — на него, корсетника Пейна. — И читаю ваши стихотворенья, — продолжала она. — Я нахожу, что они прекрасны, и потом, если мужчина причастен к поэзии, значит, он непременно должен быть человек с душою, вам не кажется?

— Человек с душой? Мне кажется, это можно сказать о многих.

— Правда? Знаете, это удивительно глубокая мысль. Мне самой глубокие мысли не приходят в голову, но это удивительно умно.

Они отведали пунша и пирожного, они гуляли по парку. Луна светила на звездном небе, и под конец его спутница заговорила о том, как странно, что он до сих пор не женился.

— Я был женат.

Он на мгновенье замолчал и прибавил, что его жена умерла.

— Какая ужасная трагедия!

— Да.

— Но вы не думаете, господин Пейн, что стали после этого лучше, богаче внутренне?

— Что?

— Да вы совсем меня не слушаете, господин Пейн.

— Виноват, — проговорил он. — Что вы сказали?

Он написал для журнала статью под названием «Размышления о титулах». Он был сдержан. Снова и снова говорил он себе: то, что мне довелось пережить самому, не имеет значения. Я должен писать о том, что думаю и знаю, к чему пришел, во что верю, и тогда люди меня услышат. Должны услышать.

Произошло объяснение с Эйткеном. «Размышления о титулах» были выпадом против привилегированного сословия, и выпадом резким. Пейн не был человеком из толпы, не был и ополченцем, проходящим ученья на лугу Коммонз, не принадлежал даже к сторонникам Конгресса. Нет, в одиночку, ощупью искал он дорогу во тьме, отчаянно, подчас исступленно. До сих пор он всегда терпел неудачу; теперь — не имел на это права.

— Такое нельзя печатать, — сказал Эйткен.

— А я напечатаю!

— В таком случае мы с вами расстаемся!

— Хотите, чтоб я ушел, — я уйду. К чему эти полумеры, — сказал Пейн.

Эйткен принялся уговаривать его:

— Томас, мы хоть и спорили, но ведь в конце концов сходились во всем, разве нет?

— И что же?

— Ну для чего вам надо встревать в эту кашу, в эту чертову смуту?

— Печатаю я статью или нет?

— Печатайте, пес с вами, но только предупреждаю, что вы уволены.

Пейн пожал плечами. Ему не впервой было слышать такое предупреждение, оно его больше не трогало. Он все равно продолжал работать в «Пенсильвания мэгэзин», и в конце концов журнал его стараньями сдвинулся в нужном направлении с позиции «и нашим и вашим», однако этот период его жизни кончился. Каким будет следующий, он не знал, как не знал, что произойдет здесь, в Америке. Им не решимость двигала — скорей, искало выход напряжение, и все, что рисовала ему надежда, было бесформенно и безымянно.

Пятого мая в Америку воротился Бенджамин Франклин — его миссия в Европе завершилась и, если говорить о политике, после долгих лет, проведенных там, не дала ничего; старый человек прибыл на родину, где все клокотало, как в котле. Поселился на Маркет-стрит, у Бейчей, где Пейну через несколько дней удалось его повидать. У Франклина нашлось для него всего лишь полчаса, не больше, слишком много предстояло ему наладить старых связей в Америке, слишком многое сделать за слишком короткий срок. Но он помнил Пейна — тряс ему руку, говорил, что следит за «Пенсильвания мэгэзин», что журнал хорош; умный журнал и читается живо.

— Нравится вам Америка? — спросил Франклин.

Пейн кивнул; ему хотелось сказать о многом, но почему-то не получалось. Столько времени в нем жила убежденность, что из тех, с кем его сводила судьба, Франклин — самый мудрый, понимающий, самый лучший; а вот теперь им владело странное недовольство, близкое к неприязни.

— Вы здесь нашли себя, — сказал Франклин.

Общие слова, думал Пейн, даже глупо. Ничего он не нашел.

— Что нам предстоит? — спросил он Франклина. — Неужели война?

— Война? Если называть войной столкновения, то да. Столкновения уже были и будут.