Русский код. Беседы с героями современной культуры - Вероника Александровна Пономарёва-Коржевская

ДО: Я бы такой образ привел. Я был как-то в Петербурге в восстановленном Федоровском соборе, недалеко от Московского вокзала. Это храм, который был построен незадолго до революции и посвящен династии Романовых. Потом все начали кромсать, здесь располагался какой-то цех, как всегда. А в новое время здание отдали приходу, и его восстановили. Но вот что интересно. В храме создан небольшой музей археологических находок и предметов старины, которые были обнаружены в процессе реставрации. И там, помимо дореволюционных экспонатов, они оставили часы, которые висели на стене проходной заводского цеха, размещенного в изуродованном бывшем храме. Большие советские настенные часы тридцать какого-то года. Их все равно оставили, музеефицировали и сделали частью своего нового мира. И мне это очень понравилось, этот неожиданно широкий жест. Ведь какая-то часть советского тоже должна остаться как свидетельство истории. И может быть, какую-то страшную вещь скажу для единомышленников, но и часть возникшего в 1980-е и 1990-е годы мира тоже имеет на это право. Было и в эти годы что-то такое, что имеет смысл тоже повесить на стенку под стеклом, понимаете? Поэтому я скорее сторонник не счищения всего, а собирательства и грамотного, разумного соединения позавчерашних, вчерашних, сегодняшних вещей. И теперь к вашему вопросу: а в чем может заключаться победа, наш исторический шанс? На мой взгляд, безотносительно политики, приходит новая, большая эпоха, другое мировое время. На Западе мы видим наиболее нелепые, какие-то дикие проявления этого нового времени. Примерно такие же, какими казались проявления мира после Первой мировой войны людям, которые помнили предыдущий порядок, Александра III, королеву Викторию. У нас они смотрели так на советскую власть, на Западе – на джаз, на новые танцы, на новую одежду… На новую живопись. На манеру нового публичного поведения, на курящих женщин, и они думали, что это дикость. И я недавно подумал: в современной культуре фильмы и сериалы из эпохи, например, 1920–1930-х годов считаются ностальгическим жанром. Такая красивая ностальгия. «Эркюль Пуаро», условно говоря. Красивый мир. Но для современника этот мир не был окрашен в эти цвета такого, знаете, золотого вечера, золотого заката. Нет, он казался ему хаотичным, диким, нелепым, раздражающим. Очень диссонирующим. Тем не менее мы увидели потом, что этот мир как-то утрамбовался, стал вызывать ностальгию и как-то «поженился» с тем, что было до и после него, укоренился в культуре. Или, например, Лев Толстой, «Анна Каренина», железная дорога. Одна из центральных метафор романа – идея деструктивности хода времени и изменений человеческой жизни, показанная через железную дорогу. А теперь люди устраивают экскурсии на эти узкоколейки, ходит какой-то тепловоз из дальнего поселка через таежный лес. И это повод для нежного вздоха. Нам кажется, что все железнодорожное – это романтика старого мира. Как и фабрика, которую мы сейчас видим, эти студии, лофты и галереи, которые сделаны в краснокирпичных корпусах.

ЭБ: Да, и забываем, что там дети трудились по 14 часов, такой был рабочий день. Даже в отношении потребительских стандартов это было страшно. Потому что первые рабочие намного хуже жили, чем крестьяне. Не только в смысле пьянства и того, что они детей не рожали, но и просто элементарно в смысле белкового компонента пищи…

ДО: Это была новая, жестокая реальность – диссонирующая, страшная, пугающая и ломающая. В общем, теперь мы смотрим на это по-другому. Так вот, теперь мы видим приход нового мирового времени. Мы опять видим его уродливую, раздражающую, нелепую сторону. Мы видим 58 гендеров и так далее. И мы сердимся, не понимаем это – и, в общем, вполне справедливо.

ЭБ: Вы к тому, что через 20 лет, если будем живы, начнем умиляться 58 гендерам?

ДО: Я в этом смысле, с одной стороны, пессимистичен. С другой стороны, не очень. Я не верю в идею, что Россия и русская культура сможет полностью закрыться от этих перемен, сможет создать и придумать что-то, что нас исключит из этого процесса.

ЭБ: А в идею, что она, не закрываясь, сможет что-то предложить миру и победить, верите?

ДО: В победу – нет, не верю, к сожалению.

ЭБ: Вы не верите в консервативную революцию?

ДО: Да, в консервативную революцию я не верю. Это может быть хорошим художественным жестом, это может быть хорошим личным жестом человека. В каждую эпоху, когда приходят новые правила игры, всегда возникают люди, которые настроены против них. И это часто бывают выдающиеся люди, и зачастую они бывают значительно больше, интереснее и глубже тех, которые идут в ногу с прогрессом. Как, скажем, в России второй половины XIX века, когда все пришло в движение, были люди, возражавшие против всего модного, против всего прогрессивного. Это и Константин Николаевич Леонтьев, это, с другой стороны, Федор Михайлович Достоевский. И на самом деле это и Лев Николаевич Толстой, потому что Лев Николаевич, при всем своем отрицании государства и пацифизме, был невероятным врагом всего современного и прогрессивного. Конечно, и Толстой, и Достоевский, и Леонтьев, и Тютчев, и другие были бесконечно глубже, чем эти довольно однообразные либеральные, революционно-демократические деятели, которые воплощали эту чепуху. И еще там было много имен, которых мы даже не помним. Каждый по 100 томов написал, но это все забыто, потому что они были графоманами. Но они делали то, что нужно было тогда. Но за то, каким получился XX век, получился на уровне устройства пространства, устройства жизни, устройства быта, устройства повседневной культуры, ответственны именно эти безымянные графоманы, хоть они и не победили Достоевского и Толстого. Потому что прекрасные персональные миры, личные миры наших гениев остались с нами. И мы их изучаем, ими наслаждаемся, но это их миры, личные. Это личный мир Достоевского, это личный мир Константина Леонтьева, это личный мир Толстого. Они не воплотились в повседневности XX века.

ЭБ: Но гении продолжают удерживание. Давайте по-православному на это посмотрим. Есть же новозаветный прогноз. Там нам не обещан прогресс. Нам не обещано, что все будет лучше и лучше. Для этого не обязательно даже читать самую последнюю книгу Нового Завета, которая уничтожает любые надежды. При этом есть идея катехона – удерживания от окончательной апокалиптической войны. Идея, которая отрицает прямую логику: «Побыстрее бы все это началось, побыстрее бы Христос пришел второй раз». До тех пор, пока мы удерживаем мир, можно терпеть. А любое наше терпение еще дает шанс какой-то отдельной душе спастись, прийти к Богу. Вот этот промежуток, пока мы еще не приняли 58 гендеров или окончательно