Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Умение похвальное, отец Стратоник.

— Я так же думаю, княжич. И еще слышал я, что у него две собаки, приученные к охоте, и ястреб с черным клювом.

— А разве есть тут что-либо плохое или постыдное?

— Нет, твоя светлость. И еще слышал я, что он пропадает с утра до позднего вечера на охоте, так что и об еде забывает. А когда вернется утомленный и голодный в шалаш свой при конном заводе, то брат ругает его и колотит. Истинно говорю?

— Истинно, — удивленно подтвердил Ионуц.

— А коли истинно, скажи мне, сколько тебе стоили собаки?

— По золотому каждая.

— А ястреб?

— Один золотой.

— А много ли ты ловишь перепелок?

— Когда как.

— И осужден ты непременно есть такую дичь?

— Я не ем перепелок, святой отец.

— И откуда же у тебя такие большие деньги, чтобы заплатить за собак и ястреба?

— Конюший дал мне.

— Тогда и ему грозит беда. А тебе, Маленький Ждер, мой совет — будь начеку: стоит узнать о тебе отцу Ифриму, он тебя тут же засадит в бочку по самую шею. Получай, княжич, отвар царь-зелья. Будь здрав и веселись с этим безумцем.

Юноши смеялись до слез, весело глядя друг на друга.

А потом Ионуц вытер о полу кафтана лезвие кинжала и, коснувшись острием жилы у запястья правой руки, извлек капельку крови, не больше бусинки. Протянул руку товарищу, и тот слизнул кровь кончиком языка.

Алексэндрел взял, в свою очередь, кинжал, но замялся. Пришлось Ждеру надавить острием и тогда уж слизнуть каплю крови.

— Поклянись, побратим, что сохранишь тайну, — приказал княжич.

Ионуц перекрестился.

— Клянусь душой своей и гробом матушки моей, которой давно уже нет и которой я ни разу не видел.

Оба стояли, устремив взор в небо, синевшее над лесистой горой Плешу. Щедро лился полуденный свет, благоухали цветы.

— Слушай же, Ионуц, — ласково заговорил Алексэндрел-водэ, схватив за руку своего товарища. — Бывают дни, когда я пытаюсь освободиться от моих наставников и от заточения. Я, мои сестры да тетка Кяжна живем, словно в темнице. И так будет, пока не придет новая княгиня и не повеселеет двор. И условился я с Григорашку Жорой, вторым постельничим, чтоб он сопровождал меня в моих вылазках. Князь доверяет Жоре. Потому и отдал он меня под его присмотр и бережение и дозволяет ему брать меня с собой. И вот в великой тайне повел меня Григорашку Жора в место, называемое Двором Македона. Там живет старая его приятельница, боярская вдова, княгиня Костаида. Потешился я там вдоволь. А потом захотелось побывать и в других местах. Когда в ту осень государь отъехал на рубеж Покутья [28], я опять остался под присмотром Жоры. И отправились мы в более отдаленное место под Дорохоем. Только мы успели расположиться на отдых, как прибыли гонцы, оставленные Жорой при дворе. Государь звал нас в войско. Мы не мешкая поскакали. На пути к Черемушу, где был стан государев, застал нас вечер около боярской усадьбы. Постучали мы в ворота, попросились на ночлег. Приняли нас с почетом. Двор богатый, челяди много. Усадьба боярина Ионаша. Хозяина уже нет в живых. Супруга его княгиня Тудосия приняла нас, и тут же показалась и дочь ее княжна Наста. Княгиня рассказала нам со слезами на глазах про своего усопшего мужа и угостила плодами абрикосового дерева, выросшего из косточки, завезенной боярином Ионашем из Анатолии. Добрые, румяные плоды. А я глядел на княжну: щечки ее подобны этим самым абрикосам. Она смеялась и краснела, довольная моими речами. Я сжал ей ручку и почувствовал вдруг удар в сердце, который и тебя не минует. Настанет твой черед, и ты познаешь печаль и радость, как и я. Григорашку Жора, заметив, что глаза мои сперва вспыхнули, а потом разом потухли, предложил княгине Тудосии пойти посмотреть больших ляшских рысаков, которыми она похвалялась. Надо непременно сказать государю об этих конях, коим нет равных в Молдове, — твердил он. Наши кони быстрые, но низкорослые, ляшские скакуны высоки, спины у них широкие, — как раз, чтобы носить крыжаков [29] закованных в латы.

Так улещал Григорашку княгиню. Остались мы с Настой вдвоем. Я собрался было сказать ей сразу, какой огонь пожирает меня, взял ее за руку, да так и не мог вымолвить ни слова. А она все смеялась. Тогда я обнял деву. Но пришлось сразу же отпустить ее: княгиня Тудосия уже спешила обратно, попросив Григорашку досказать свои истории при всех, чтоб и дочь ее послушала. Княжна внимала ему с таким видом, будто совсем обо мне забыла, будто меня там и не было. То и дело смеялась, показывая зубки. Вот тогда-то и стало меня припекать, точно на костре, то с одного, то с другого боку. Я двигался, позванивал то саблей, то шпорами. А она словно не видела и не слышала меня.

Сам понимаешь, что ночью я глаз не сомкнул. Вертелся в постели, пока не проснулся Жора и не спросил, что со мной. Я ответил, что со мной ничего. Тогда он рассмеялся и посоветовал выйти на воздух, освежиться. На дворе тихая осенняя ночь, светит месяц.

Оделся я на скорую руку и вышел… Наши сторожевые стояли у ворот. Псы уже утихомирились, лунный свет лился в открытое окно. Я подошел неслышными шагами и увидел сидевшую у окна княжну Насту. Она испугалась, слегка вскрикнула. Я удивился и спросил: неужто она не видела и не слышала меня?

Нет, она не видела меня, не слышала моих шагов. Я поверил ей. Взял ее за руку, и она не отняла руки. И опять решил я открыться ей и не нашел нужных слов. Хотел было пробраться в окно, поближе к ней, да решетка помешала. Когда настанет час и я, по божьему изволению, сделаюсь господарем, я отменю этот досадный обычай в боярских хоромах.

— Княжич, — заметил Младший Ждер, — все люди, будь то молдаване, ляхи, венгры, забирают окна решетками, коли хотят сберечь свои сокровища.

— Ты слушай, что я говорю, Ионуц. Я все равно нарушу этот обычай. Видя, что от разговоров мне не легче, а решетка не пускает, притянул я к себе Насту и коснулся губами пушка на абрикосовых щечках.

— Выходит, абрикосы пришлись тебе по вкусу, княжич.

— По вкусу.

— А я еще ни разу не отведал даже самой малости.

— Тут малость не насытит, Ионуц, поверь. Хотелось мне гораздо большего. До боли хотелось. А лукавая дева смеялась. «Если соскучишься по мне, князь, приезжай опять. Мне пути в Сучаву заказаны. А ты господин всему и можешь ехать, куда тебе угодно. Только не задерживайся долго, а то у нас родичи в ляшской земле. Как только справимся у себя в вотчине, уедем к ним во Львов».

Вот и все, чего я добился в тот вечер. Пошел я к себе, улегся и опять стал гореть на медленном огне. Одно сказать могу: с тех пор я лишился покоя. На второй день отправились мы к государю в его стан на Черемуше. Прикидывал я по-всякому, как бы снова попасть в Ионэшень. Не вышло. Господарь держал меня при себе. Он хмурился и посылал отряд за отрядом в земли ляшского короля, покуда не явились каштеляне с замирением. Потом, как настал мир в Покутии, воротились мы в Сучаву, и господарь взял меня с собой в Нижнюю Молдову. А по возвращения из Нижней Молдовы мы с Григорашку Жорой решили наведаться в Ионэшень. Придумал Жора причину, и батюшка отпустил меня с ним с положенной стражей. Подъехали мы к той усадьбе с забранными решеткой окнами, над которыми светила полная луна, сердце так и замерло. А когда служители открыли ворота и поведали, что боярыни гостят у родичей, у меня опустились руки. Гляжу на Григорашку Жору и спрашиваю: «Что делать? Поджечь усадьбу? Пуститься с отрядом грабить ляшские земли? Вонзить саблю рукоятью в землю и кинуться грудью на острый клинок?» — «Не надо ничего такого делать, княжич, — отвечал мне Григорашку Жора. — Подожди до весны, когда зацветут абрикосовые деревья…»

Вернулись мы в Сучаву. Григорашку выбрал верного служителя и отправил его во Львов. И находился тот служитель во Львове пять недель. И на вторую неделю великого поста воротился с ответом, и сказано было в нем, чтоб я непременно помнил, что абрикосовые деревья стоят по-прежнему в Ионэшень и скоро опять зацветут. Вот они и зацвели. А у меня душа томится.

— Тебе люба Наста, княжич и побратим мой? — мягко спросил Ждер.

— Люба.

— Нынешней весной ты еще не видел ее?

— Нет, не видел. Невозможно было переступить запрет государя. Недавно Григорашку Жора снова послал своего служителя в Ионэшень с грамотой. Вся усадьба в цвету. А моя милая улыбалась и смотрела на посланца умильно, словно ждет меня. Я и ответ от нее получил.

— Добрый ответ?

— Добрый, думается мне: «Те, что смеялись, теперь опечалены».

— Так и сказано?

— Так. «Те, что смеялись, теперь опечалены». Ты как это понимаешь, Ионуц?

— Я так понимаю, княжич, что надо тебе сесть на коня и поскакать к тем, кто печалится.

— Ты бы так поступил?

— И без промедлении, княжич.

— Что ж, тебе можно. А мне державные дела не позволяют. Князь ведь говорит, что у нас иная жизнь, чем у простых смертных. Нам ни радоваться, ни печалиться нельзя, ибо душа наша отдана в жертву. Да вряд ли это так…