Испепеляющий яд - Аскольд Шейкин

Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:

— Дежурный!

Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?

Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:

— Передайте хозяину буфета на сирот, — он оборачивается к Шорохову. — Так?

Офицерик забирает деньги, уходит.

— В Щигры я вас отправлю, — говорит комендант. — Благодарите господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…

…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.

— Чего гудит? Дурак, — капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.

Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:

— Потому и гудит, что дурак.

Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон — знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.

Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.

Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось — едут.

Из слов, которыми обмениваются эти люди, Шорохов знает: обе роты направляются в Касторную. От Курска это сто восемьдесят верст. Щигры гораздо ближе. Привычно Шорохов про себя отмечает: во всех «холодушках» марковцев около двухсот душ. Мундиры на них английские, ботинки американские, винтовки канадские. Есть еще две трехдюймовки французского производства, есть зарядные ящики. Лошадей нет. Судя по этому факту да еще по общему подавленному настроению, из последнего своего боя роты вышли отнюдь не победно.

Марковцу, что сидит рядом о Шороховым, лет девятнадцать. Узкие кисти РУК. Тонкие длинные пальцы подрагивают. На левом запястье черные четки. Бледен. Задумчив. На шее серебряная цепочка с медальоном. Не крест! Необычно. По временам этот марковец что-то шепчет. Из-за скрипа вагона, стука колес, воя ветра, слов его не разобрать.

Скрибный пристроился тут же, за спиной Шорохова. Одна рука его лежит на мешке с провизией, другая — на корзине с бутылками. Посматривает на господ-марковцев с беспокойством.

Те, впрочем, как на него, так и на Шорохова не обращают внимания. Ехать им вместе несколько часов. Шорохова эта мысль успокаивает…

…Остановка. Путь впереди разобран. Белыми? Ведь красные до этих мест еще не дошли. Или дошли? Тогда все пропало. То-есть, что же в таком случае пропало? Нельзя будет вернуться в Новочеркасск, поскольку телеграмму из района заготовок подать он не сможет. Начнут разыскивать очередного расхитителя донской казны.

Выходят из вагона. Ледяной ветер, падает снег. Навалило его невероятно много. А зима только началась. Порыв ветра доносит гром артиллерийской стрельбы. Досками, кольями, штыками винтовок, саперными лопатками марковцы крошат мерзлую землю, выворачивают из нее в беспорядке разбросанные шпалы, рельсы, укладывают на насыпь — труд каторжный.

Скрибный указывает в сторону от железной дороги. Там, в полуверсте, темнеют избы.

— Надо пойти. Наймем подводу. До Щигр отсюда четыре версты.

— Какая подвода? Где ты ее там возьмешь?

Шорохов отвечает раздраженно, хотя понимает: Скрибный прав. Сами-то они до станции доберутся пешком, но придется бросить харчи.

Снова доносятся пушечные раскаты.

— Вы, господа, что стоите, как бары? — спрашивает, подойдя один из марковцев.

В его руках винтовка, взятая наперевес. Угрожающе направлена в их сторону.

Скрибный собой отгораживает от него Шорохова:

— Ты иди, Леонтий. Иди. Я с их благородием объяснюсь.

Шорохов какие-то мгновенья колеблется. В одиночку идти по рельсам среди поля? Пристрелят за шубу, за шапку. А он еще и с баулом в руках. Дополнительная приманка.

Но выбора нет. Он делает несколько шагов в сторону железнодорожной насыпи и проваливается в снег по пояс. Канава. На четвереньках, выбрасывая перед собой баул, выбирается из нее. Шуба мешает. Сбросить бы. Но — зима! В солидной шубе он, кроме того, — персона. Сразу, так сказать, предъявляет всем знак принадлежности к избранным. К богатым, говоря иначе. Как мapковцы свой черный погон. Вот только полы шубы намокли, облеплены снегом. Да еще баул. Тяжесть его невероятна. Но идти надо. Как можно бодрее, не откликаясь, не оглядываясь даже под страхом получить пулю в спину. Вся надежда на красноречие Скрибного, на его коньяк, колбасу…

….Станция Щигры. Шорохов рывком открывает вокзальную дверь. От самого порога мешки, чемоданы, корзины, узлы и — люди, люди… Не войти. Впрочем, ему и делать здесь нечего.

Еще одна дверь на вокзальном фасаде. Рванул ее. Главный пассажирский зал. В окнах стекол нет. Доски. При свете коптилок на голом полу, на соломе какая-то слитная масса. Так ему кажется в первый момент. Потом различает: шинели, бинты перевязок. Раненные! Лежат один к одному. На улице мороз градусов десять. Тут не теплее.

Он присмотрелся. Бинтовые повязки в кровавых пятнах. Кто-то из раненных мечется, кто-то заходится в крике. И во всем огромном зале ни врача, ни сестры милосердия! Что станет с этими людьми? Прибудет санитарная «летучка»? Но от Курска сюда пути нет. От Касторной расстояние в два раза больше. Или марковцы восстановят дорогу? Однако если и восстановят, то минуют Щигры проходом. На очереди у них новый бой.

Телеграфную Шорохов все же отыскивает. Большая комната, разделенная широким барьером. За барьером стол с аппаратом. Седой сгорбленный старичишка в чиновничьем мундире стоит возле барьера, положив на него руки. Телеграфист. У входной двери на скамье два казака с винтовками. Охрана? Скорей наоборот — стерегут, чтобы телеграфист не сбежал. Шорохов говорит:

— Я агент Управления снабжений штаба Донской армии. Имею право на передачу сообщений по военному проводу, — он кладет на барьер перед телеграфистом бланк телеграммы, конторскую книгу, куда вписана копия этой же телеграммы и пять деникинских тысячерублевок. Меньше дать нельзя.

Не взглянув на бланк, телеграфист спрашивает:

— Вашему степенству квитанцию или передать тоже?

— То и другое.

Барьер это, оказывается, еще и стол. Выдвинув из него ящик, телеграфист кладет туда деньги, выписывает квитанцию, бьет штемпелем по странице шороховской конторской книги, сообщает:

— На Курск линии нет.

Шорохов прячет конторскую книгу в баул, отвечает:

— Дайте через Касторную.

В телеграфную вваливается здоровенная фигура в шинели, в башлыке. Лицо этого человека красно от ветра. Рукой он придерживает шашку в ножнах. На поясе у него кобура. Шинель облеплена снегом. В каком он чине, понять нельзя. Но казаки у входа вытягиваются.

— Линия! — отрывисто бросает он.

Телеграфист склоняется над аппаратом, дробно стучит ключем. Шорохов догадывается: это его способ спасения — в любой тревожный момент тотчас заняться своим телеграфистским делом.

Вошедший обнаруживает Шорохова, начальственно опрашивает:

— Кто такой? — он заходит за барьер, берет со стола шороховскую телеграмму, читает вслух. — Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому. Сообщаю, что условия контракта номер восемьсот девяносто три мной выполнены. На станции Щигры, Колпна, Охочевка, Мармыжи вывезено двадцать девять тысяч пудов пшеницы запятая двенадцать тысяч пудов ячменя. Прошу выслать на станцию Щигры или обязать получателя выдать мне на месте пять пудов шпагата для зашивки мешков, — он поднимает глаза на Шорохова. — Ты?

— Леонтий Артамонов Шорохов, — отвечает тот. — Господин полковник, — он не имеет представления о чине этого человека, но решает, что лица более высокого ранга в Щиграх в настоящее время быть не может. — Район назначен мне Управлением снабжений.

— Мразь! — «полковник» тычет шашкой в сторону телеграфиста. — Сюда тебя зачем принесло!

— Дать депешу.

Физиономия «полковника» перекашивается. Он что-то хочет крикнуть и не может. Захлебнулся от ярости. Надо убираться. Но у порога казаки. Шорохов продолжает:

— Контракт на восемь миллионов рублей. Сорок тысяч пудов.

— И на мою богом проклятую шею повесят их вывозить! — кричит «полковник». — А ты сорвал куш и бежать! Мы головы свои тут кладем!

Он двумя руками вцепляется в кобуру. Прижав баул к груди, Шорохов бежит к двери, наваливается на нее, распахивает, спотыкается о порог, падает на грязный, истоптанный снег станционной платформы. Вскакивает, бежит дальше. За углом вокзального здания останавливается.