Солнце над Бабатагом - Александр Листовский

— В половине четвертого.

— Правильно. А что, если мы начнем наступление не в половине четвертого, а ровно в три часа утра откроем беглый артиллерийский огонь, выгоним его из кишлака и завершим дело конной атакой?

— Хорошее решение, — одобрил Ратников.

— Я тоже так думаю. — Мелькумов позвал адъютанта, приказал ему вызвать в штаб командиров полков и начальника артиллерии…

Лихареву так и не пришлось спать в эту ночь. Но подобное обстоятельство не имело для него большого значения. Обладая прекрасным здоровьем, он мог бодрствовать двое суток подряд и оставаться все таким же энергичным и деятельным.

Третий час ночи был на исходе.

Сумерки все больше сгущались. Степь, казалось, спала крепким сном, и вместе с тем все в ней находилось в движении. То тут, то там возникали какие-то глуховатые звуки. Мелькали черные тени ехавших всадников. Бесконечной вереницей они выезжали из камышей и, появившись на миг на фоне протянувшейся вдоль горизонта бледно-белой полоски, вновь исчезали во мраке. Временами слышался железный лязг батарейной запряжки, фырканье лошади, катившийся по земле конский топот, и опять все замирало.

Не светившая больше луна медно-красным шаром опускалась за горы.

И как раз в ту минуту, когда перед наступавшим рассветом все совершенно затихло кругом, ослепительное пламя прожгло темное небо. От громового раската дрогнули горы: батареи ударили беглым огнем. Все осветилось. Стали видны стоявшие в колоннах полки. Над ними длинной искрой сверкнули вынимаемые из ножен клинки. Прозвучала команда. Полки шевельнулись и, развертывая фронт, молча тронули рысью. Земля загудела от мощного топота…

Придерживая рвавшего поводья коня, Лихарев выводил полк во фланг энверовцам. Справа от него скакал Мухтар, слева — Алеша.

При вспышках рвущихся снарядов Лихарев видел, Как какие-то люди, сбиваясь толпой, бежали в кишлак. В то же время навстречу ему развертывалась большая колонна всадников. Среди них колыхалось темное знамя.

Артиллерийский огонь прекратился.

Начинало светать, и уже ясно вырисовывались неровные контуры гор, и тополя, стоявшие вдоль дороги, и черные силуэты людей.

Внезапно правее Лихарева вырвался из лощины конный отряд. В рядах белели чалмы. Бешеным карьером отряд мчался параллельно полку, опережая его и расходясь в стороны большими черными крыльями. Впереди скакал командир с седой бородой.

Лихарев настороженно придержал лошадь, не зная, что это были за люди.

— Свои! — сказал Мухтар.

Действительно, это были локайцы, вступившие к Мелькумову еще при преследовании эмира бухарского. С громким криком «Ур! Бей!» они пронеслись мимо полка и, как ураган, ворвались в конную массу подходивших энверовцев. Увидев большое неравенство сил, Лихарев повел полк на помощь локайцам…

Нельзя сказать, чтобы артиллерийский огонь нанес большие потери противнику. Скорее он имел устрашающее действие, и особенно на Энвер-пашу, который, никак не ожидая ночной атаки, был внезапно разбужен грохотом рвавшихся рядом снарядов и покинул юрту, оставив в ней сапоги, брюки и китель. В таком виде он вскочил на белого жеребца и помчался к войскам. Попавшийся навстречу ему начальник штаба албай Ахмет-бей вел большую колонну конницы. Это была та самая колонна, которую тут же атаковал мусульманский отряд.

Теперь над всей долиной, клубилась пыль. Солнце еще не взошло, и пыль в предрассветные сумерки представляла собой сплошную завесу. В ней мелькали темные тени всадников, знамена, клинки. Все это безудержным потоком с криком и топотом неслось вниз по долине.

Мелькумов, с серым от пыли лицом, скакал вместе со штабом под вьющимся на пике бригадным значком. Ему уже было ясно, что внезапная атака кончилась полным успехом. Энверовцы, разбиваясь на мелкие группы, шальным карьером покидали поле боя. Часть из них хлынула в горы. На преследование их Мелькумов направил полк Лихарева.

Эскадроны втянулись в глухое ущелье. Начался подъем по узкой тропе.

Каждый поворот грозил смертью. Но энверовцы, не оказывая сопротивления, спешили уйти от погони. С каждым шагом дорога становилась все хуже. Начались бползни. Бойцы спешивались и карабкались вверх. Наконец полк вышел на перевал. Отсюда открывался далекий вид. Глубоко внизу лежала безводная Долина Смерти.

Лихарев посмотрел в бинокль.

На всем пространстве долины, от ущелья Ак-Капчи-гай и до развалин кишлака Мершаде, в лучах всходившего солнца клубилась пыль.

Услышав рядом конский топот, Лихарев опустил бинокль и оглянулся. Мухтар, сидя на своем могучем Хайдаре, сияющими глазами смотрел на командира полка.

Потом юноша тронул жеребца и выехал на скалу, нависшую над долиной.

Словно приветствуя всходившее солнце, Хайдар переступил с ноги на ногу, — вытянул мускулистую шею и заржал трубным голосом.

Разгром Энвер-паши под кишлаком Каферуном 15 июня 1922 года хотя и подрубил корни, но целиком не уничтожил басмачество. Более того, вдохновители басмаческого движения объявили кровавый террор населению, поддерживающему мусульман, боровшихся против возвращения эмира бухарского. Это привлекло в шайки неустойчивые элементы, уголовный сброд, ищущий легкой наживы, а также фанатиков, не признающих ничего нового.

Мусульманским отрядам дехкан-добровольцев и немногочисленным полкам Красной Армии было не под силу окончательно покончить с басмачеством. В конце июня 1922 года правительство Бухарской Советской Народной Республики обратилось к Ленину с просьбой о помощи.

В то время, когда происходили все эти события, Первая Конная армия со своими четвертой, шестой, четырнадцатой дивизиями и Отдельной бригадой стояла на Северном Кавказе. Одиннадцатая же дивизия, еще весной 1921 года временно вышедшая из состава армии и перекинутая походным порядком в Полесье, располагалась под Гомелем. 61-й полк этой дивизии стоял по квартирам в небольшом городке Речице.

Перейдя на мирное положение, хотя приходилось еще вести борьбу с бандитизмом, части Конной армии деятельно помогали населению восстанавливать разрушенное. Конармейцы пахали, сеяли, плотничали, а когда в Поволжье суховей сжег хлеб на корню, единодушно отчисляли свои и без того скудный солдатский паек голодающим детям. Были и такие, кто недовольно ворчал, но их встречало столь гневное возмущение, что они тут же смолкали.

Иван Ильич Ладыгин., сухощавый, пожилой уже человек, с короткими усами на чистом русском лице, сидел на лавочке за воротами и, покуривая самокрутку, беседовал со старшиной эскадрона Харламовым, степенным, хотя и молодым, донским казаком.

Разговор шел о том, кому из крестьян нужно помочь. По словам Харламова, все возможное уже сделано. Навоз вывезен в поле и на огороды. Земля запахана. А самым неимущим выделено шесть лошадей из бракованных.

— Только вот еще что, товарищ командир эскадрона, — говорил старшина. — Овражный просил крышу ему перекрыть. Стало быть, стропила подгнили. Избушка совсем заваливается.

— Какой это Овражный?

— А вон в овраге, на отлете живет, — показал рукой старшина. — Очень старательный мужик, но уж в годах, сил не хватает. Я так полагаю про себя, что надо помочь, товарищ комэск.

Иван Ильич покрутил усы.

— Ну что ж, добре, Степан Петрович, назначь двух человек. Кто у нас хорошие плотники?

— Климов, трубач. Ну, еще Латыпов.

— Вот их и пошли. Только имей в виду, что скоро нам самим плотники понадобятся. Комиссар полка говорил — школу будем строить.

— Слушаюсь, товарищ комэска. Ничего, у Овражного мы, стало быть, быстро управимся. — Харламов уверенно качнул чубатой головой. — А вот и Латыпов идет!

По улице медленно, шел плечистый боец. Видимо негодуя на что-то, он жестикулировал и ругался вполголоса.

— Латыпов! — позвал Иван Ильич.

Боец подошел.

— Чего ворчишь? Или чем не доволен? — спросил командир эскадрона, пытливо всматриваясь в его рябоватое лицо с чуть косящими глазами.

— А как же, товарищ комэск! — заговорил Латыпов с досадой. — Хозяин такой канительный попался, что, значит…

— Постой, погоди, — перебил Харламов, — ты же сам хвалился, что у тебя хозяйка очень даже хорошая.

— Так то хозяйка, товарищ старшина! У ней дочка тифом заболела. Лекпом Кузьмич, значит, меня с квартиры согнал. Куда податься? Квартиры все заняты. Только у мельника свободно. У него никто не становится. Потому как вредный человек. Вот я, значит, к нему. С утра дверь ему у амбара поправил. Оглоблю к бричке приладил. Гляжу — время к обеду. Я в хату — и сел за стол в переднем углу.

— Так! — усмехнулся Ладыгин. — Правильную позицию занял!

— Ну да, как полагается… Сижу, значит, жду, когда обед подадут, а он паразит, за стол не садится: ждет, покуда я смоюсь. Мучил меня часа два. Потом, видно, ему самому муторно стало: велел хозяйке подавать. Так только и пообедал.