Virago - Полина Копылова

Он проводил ее до посольского особняка, был встречен послом, приглашен к обеду, а отобедав, уехал уже не в носилках, а на своей белой арабской лошадке. "И занавески со златотканными львами не укрывали его от колючего ветра насмешек" - проговорила мона Алессандрина про себя, глядя на всадника сквозь мутные стеклышки верхнего окна, и вдруг коротко и грязно выбранилась, поклявшись никогда не думать и не говорить о нем, как о герое новеллы. Ночью ей приснилась англичанка Маргарита с лицом моны Пантазилии. Они с ней вели диспут о силе любви; судьи были в масках, и всё молчали. Кто-то среди них был дон Карлос. Ей не хватало аргументов, она стала проигрывать, в испуге проснулась задолго до света, и пересчитала немало овец прежде, чем отчаялась уснуть.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

В КОТОРЫЙ МОНА АЛЕССАНДРИНА ПОЛУЧАЕТ ПЕРВЫЙ ПОДАРОК.

В сизом свете постель казалась влажной. Она лежала с открытыми глазами, не шевелясь. Недописанный лист белел на резной, по ее просьбе принесенной снизу конторке: вечером она было начала набрасывать свои мысли по поводу происшедшего, но слова никак не ложились ровно одно к другому, и значили совсем не то, что должны были. Сейчас они сложились - то ли в заклятие, то ли в плач. "Ты лежишь с открытыми глазами возле нелюбимой жены... Я ошиблась, насчитав у тебя дюжину личин. Все они давно опали с тебя, как сухие листья. Думай обо мне. Стражи печатают шаг по сырой вымостке темных улиц. Пекари раздувают печи. Прекрасные иудейки в темноте своих створчатых лож тихо плачут от страха. Думай же обо мне. Король и королева спят, повернувшись друг к другу спиной. В инквизиции пытчики смывают кровь со своих орудий, и вода журчит в желобах, крестом рассекающих пол. Думай обо мне, думай... В лачуге на том берегу реки, раскорячив ноги, стонет роженица, дитя которой никогда не узнает своего гороскопа. Думай обо мне, как о сердце размером чуть побольше кулака. Тебе легко будет спрятать его за пазухой".

- Благослови Бог ваши носилки, донна Алессандрина. Без них мы с вами пропали бы, - он улыбался, говоря это. Мона Алессандрина кивнула. "Если бы то были мои носилки!..". Давая разрешение ехать в носилках, посол не скрывал недовольства. "Недовольство ему более к лицу, чем сладчайшая из улыбок" - отметила мона Алессандрина, выслушивая, как он тянет "разумеется, вы можете ехать, любезная племянница". Мессер Федерико вполне годился в герои для новеллы, но фраза о недовольстве и сладчайшей улыбке никак не годилась в новеллу. Мона Алессандрина не знала, почему. Фраза была хороша. Если бы дон Карлос не подгадал так удачно со временем для прогулки, ему непременно было бы отказано. А "племянницу", пожалуй, стоит отправить в Лисбону, а то еще примется маркиз за старое - стыда и смеху тогда не оберешься. Далось ей это позорище ходячее! Тут посол вспомнил, что сам советовал "родственнице" развлечься, и что она знакома с маркизом всего дня два с половиной. И в конце-то концов, она не благородная девица, а кортезана! Да и все равно через восемь-девять дней у причала закачается чернобокая галера с распластанными по флагу тремя львами. Так что Бог с ней и с ним. Пускай себе сотрясают воздух пустой болтовней к обоюдному удовольствию.

А носилки уже плыли по самым широким улицам, и занавески со златоткаными львами св. Марка колебались в такт учетверенному шагу носильщиков. - Из меня вышел прескверный провожатый, донна Алессандрина. Так вы никогда не увидите города. - Меня это не печалит. - А что вас печалит? - Ничто покуда. - Вы не радостны. И все время, что мы знакомы, вы не радостны. - Тому есть много причин. И можно быть не радостной, но и не печальной. Сердечный покой тоже дорого стоит. И чем дольше в нем пребывает сердце, тем он дороже. Возможно, дороже всех радостей. "Сердце размером чуть побольше кулака". - Ваша душа не радостна, донна. Она хотела спросить: "Чему же ей радоваться?", но не спросила. - ... А моя черна... Как угли ауто-да-фе. - Ваша любовь снилась мне сегодня полночи. Вздрогнув, он спросил только: - С чьим же лицом? - С лицом той кровосмесительницы, о которой я рассказала вчера. Я вела с ней диспут о силе любви. Вы были там в маске среди маскированных судей. Мне стало не хватать аргументов. Я проснулась от страха, что проиграю. - Кто рассказал вам обо мне? - Мой дядя, посол. - Тогда можно надеяться, что он, хотя бы, сделал это пристойно!.. - Более пристойно, чем я, когда рассказывала вам о себе. - Я еще долго никому не смогу этого рассказать. Все еще слишком близко. Даже листва этого лета еще шуршит под ногами. Куда же мы едем? - На рынок, в ювелирный ряд. Я слышала, что знатных покупателей проводят в отдельную комнату, и приносят им лучший товар туда, так что можно выбрать без толкотни и спешки. - Вас интересует мавританское золото? - Признаться, да. И я рассчитываю на вас, как на знатока.

- Вам открыли кредит в посольстве? - Так сказал мой дядя. - Хорошо же служить богатой отчизне. - Венеция мне такая же отчизна, как и Кастилия. Самое верное будет сказать, что у меня нет отчизны. Отчизной я назову ту землю, где мне не придется потакать чужой нужде. - У меня две отчизны. Но одна скоро падет - я это предчувствую, как звери предчувствуют беду. А вторая перестала быть ко мне благосклонной. И мне приходится уповать на защиту львов святого Марка, - он тронул занавеску, донна, вы зря не взяли то ожерелье с колокольчиками. Его, конечно, не оденешь ни на празднество, ни в церковь, ни на свидание, но это была бы забавная игрушка и напоминание о Кастилии, если угодно. - Даже самый щедрый кредит не бесконечен. Как вы верно заметили, я на службе. Не стоит лишний раз обольщаться щедростью казны. Чем богаче казна, тем она придирчивей к ничтожным тратам. Он извлек безделушку из рукава и застегнул у нее на шее. Зазвенели и смолкли колокольчики. - Ох, Господи! Подарок от женатого мужчины, кто бы мог подумать. Дон Карлос, вы меня искушаете. - Я пытаюсь вас развеселить, донна. То, что вы зовете сердечным покоем, вовсе не сердечный покой. Я уже говорил вам, что вы не знаете вашего сердца. - Чего там можно не знать? Размером чуть побольше кулака, из красной упругой плоти, и с четырьмя неравновеликими пустотами. - Да? Он зубами стянул перчатку с правой руки и приложил ладонь к ее груди. Она застыла, только ее сердце упрямо толкалось ему в руку, как нечто, ей не принадлежащее. Оно, верно, охотно легло бы ему в ладонь, теплое, нежное, нежнее самых нежных девичьих уст сердечко. - Перестаньте, а то я заплачу... - Плачьте, Бога ради. Я буду вам завидовать. Мне плакать нельзя, даже в полном одиночестве. Она не заплакала, но на несколько ударов сердца оказалась у него в объятиях, и ему пришлось задержать дыхание. "Я рехнулся". Подумав так, он едва не обрадовался. Качнувшись, носилки встали у посольского особняка.