Милана - Ацамаз Хазбиевич Кадиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перемены принесли позитивное ощущение, ведь каждый рабочий день напоминал предыдущий. Но не теперь. Поменялось что-то и в самой девушке. Она поняла, что порой люди отнюдь не такие, какими хотят казаться.
Он знал своего сына, знал,
что он родился бойцом, гладиатором,
ломать ребра и крошить зубы его удел.
Так или иначе, она не спешила поддаваться проснувшейся симпатии и пыталась ей противостоять. Новак через две недели после описанных ранее событий пригласил девушку на чашку чая после работы, предложив взять девушке с собой подругу или друга, прекрасно понимая, что она не имеет ни первого, ни второго. Однако он просчитался. У Миланы был очень близкий друг, которого она предложила в качестве их спутника. Новак был не против такого присутствия, тем более что и Милана кое в чем просчиталась, рассчитывая, что Авраам станет катализатором исключительно дружеской волны общения. Третий был в курсе симпатии сына еще задолго до того, как она открылась ей. Разговор между отцом и сыном произошел несколько месяцев назад, но Авраам и виду Милане не подавал на их традиционных чаепитиях и ужинах. Порой он вглядывался в ее чистые глаза и с печалью понимал, что у его сына мало шансов быть рядом с ней. Он знал своего сына, знал, что он родился бойцом, гладиатором, ломать ребра и крошить зубы его удел. Как ни пытался он посеять покой в его бурном нраве, ему за много лет удалось лишь превратить его в озлобленного, малообщительного человека.
Каждый день после работы, во сколько бы Новак ни освободился, он заканчивал свой день в тренажерном зале. Он обустроил один из гаражей, поставил пару тренажеров и разные груши. Порой Новак проводил там по несколько часов, смотря каким тяжелым был день, причем чем насыщенней негативом он был, тем дольше длилась тренировка. После физических упражнений он словно превращался в благородного человека. Однажды Авраам, уже устав ждать конца тренировки, а Новак не выходил из своего «логова» уже четвертый час, пошел к нему сам.
Авраам застал сына за грушей и, глядя, как сын работает с этим предметом, в очередной раз восхитился бойцовскими навыками Новака, глядя на его рельефный торс, поставленный, акцентированный удар, словно пушечный выстрел, резкие, четкие передвижения вокруг нее, молниеносные связки из ударов. Эта картина заворожила отца, и сейчас он как никогда понимал, что сын сделал выбор в пользу отца, а не по своему усмотрению.
Он ушел из спорта, будучи выдающимся спортсменом. Он пришел в мир, скучный ему, непонятный, там, где люди говорят за спиной, а не в лицо. Новак, увлеченный и абсолютно отрешенный от внешнего мира, заметил присутствие отца не сразу. Через некоторое время он ухватил его сидящий силуэт боковым зрением.
Остановившись, он спросил неровным от сбитого дыхания голосом:
– Что-то случилось, почему ты здесь?
– Я хочу послушать тебя, а не говорить самому, – любящим голосом ответил Авраам.
– Да я и сам рад поговорить с тобой… Но тема… Довольно сложная.
– Ты ведь знаешь, сложных тем между нами быть не должно, – очень глубоко, но с отеческой нежностью произнес Авраам.
– Нет, отец, ты не совсем меня понял, точнее, я неправильно изъясняюсь.
Мне кажется я нашел человека, но он явно не искал меня…
– Новак после сказанного вопросительно посмотрел на отца, рассчитывая на его понимание и на то, что ему не придется объяснять все буквально.
Но после мгновенной паузы он все же сказал все как есть с присущей ему прямотой, которая перешла к нему от отца:
– Дело в Милане. Ты ведь сразу понял, что она особенная, правда? – отец кивнул сыну, но не произнес ни слова, дав говорить ему. Новак продолжил:
– Она такая неземная. Знаешь, в ней нет людской «грязи». Она чистый человек. Я так плохо с ней поступаю порой, ну на работе я недостаточно организован, ты ведь знаешь, а она всегда меня прикрывает, делая порою даже мою работу. Нет, это, конечно, не главное. Просто я рад, что меня прикрывает именно она.
– Я полагаю, и это не главное, – очень аккуратно спросил отец.
– Нет… – глубоко вздохнув, ответил Новак и продолжил, тихо, но внятно говоря с отцом:
– Что бы она ни делала, она делает это по-особому. У нее есть то, что было у мамы, то, что сейчас уже никому не нужно, то, что отличает настоящую девушку от большинства нагламуренных игрушек. Шарм, – искренне взглянув на отца, произнес парень. Облокотившись на стену, он глубоко и печально произнес: – И я даже не мечтаю, чтобы она была рядом со мною. Знаешь, я никогда не был избалован ни деньгами, ни чем-либо еще. Все, что я трачу, я зарабатываю сам, – продолжал Новак уже с большим чувством и поменяв положение на более напряженное, опершись локтями на колени: – А все кругом раздули миф о богатеньком мальчике и его папиных игрушках. Меня это не задевает, ты знаешь! – утвердительно произнес сын и продолжил, жестикулируя руками и встав на ногу, но не повышая голоса: – Эти крысы вечно роются в чужом белье и выносят его напоказ, да мне и стыдиться нечего, у некоторых репутация далека от совершенства, просто в сравнении с моими промахами, так они первые крикуны… И как я могу позволить себе обращать внимание на такую нечисть.После короткой паузы, словно набрав воздуха, он со всей злостью, что осталась в нем после нескольких часов физического изнурения, со всей искренней злостью очень громко произнес:
– И она такого же мнения обо мне! Ты представляешь, думает обо мне со слов этих… паразитов!
Немного пройдясь по помещению, уже более рассудительно и спокойным голосом он продолжил:
– Да, я не сахар, знаю. Но ее это никогда не касалось.
– Я полагаю, и на это есть основания, у тебя к Милане очень глубокое чувство. Если ты сравнил эту девушку с Моникой, то она значит для тебя непомерно много, – сказал Авраам и продолжил: – Эта девушка изумительна, и видит Бог, я люблю ее так же сильно, как любил бы родную дочь, как люблю тебя, мой сын. Тебя таким, какой ты есть… – Авраам сделал паузу, дабы отступил ком, подступивший к его горлу и грозящий слезами. Новак тут же посмотрел на него с огромной печалью, приняв на свой счет фразу, сказанную отцом, она показалась ему характеризующей его как несостоявшегося, как сына человека.
Но после того
