Годы нашей жизни - Исаак Григорьевич Тельман

чуть простуженный голос Калинина, председателя съезда, но и председательский колокольчик бессильны перед взрывом радостных чувств, охвативших делегатов, закладывающих фундамент Союза ССР.

— Мы создаем великое государство рабочих и крестьян — первое в истории... Идеи Советской власти проникают так же глубоко, как сверла бакинских рабочих вонзаются в землю... — заявляет Кирыч. Это бакинские нефтяники так по-дружески называют своего любимца — секретаря ЦК Компартии Азербайджана Кирова.

Между оратором и огромным залом полный контакт, съезд часто откликается на его вдохновенное слово аплодисментами, возгласами одобрения.

Одинец увлечен речью Сергея Мироновича — весь внимание.

По залу еще расходятся волны, вызванные выступлением Кирова, а председательствующий Фрунзе объявляет:

— Слово от крестьянства имеет товарищ Одинец, крестьянин Черниговской губернии.

В тот момент, когда Гаврил Матвеевич, сняв кожух, шел на сцену, ему казалось, что все его мысли и слова разлетелись, как стая вспугнутых птиц.

Но по дороге на трибуну он встретился взглядом с Фрунзе. Продолжая стоять за столом, тот обнадеживающе ему улыбнулся. Потом увидел сидевшего поближе к трибуне Петровского. Прочитал в его глазах ободрение. Волнение улеглось.

Неторопливо рассмотрев притихший зал, Одинец спокойно начал:

— Я, товарищи, представитель того беднейшего селянства, которое вместе с рабочим классом ныне является прямым наследником и хозяином всех богатств страны. Мы рады Союзу, фундамент которого закладываем сегодня. Теперь мы вместе, и никто, никакая сила нас не разъединит.

Одинец говорил по-украински, не спеша, голосом, интонацией подчеркивая основное.

По реакции зала почувствовал, что съезд его хорошо понял. Самое главное он сказал. Теперь пора переходить к заключительной мысли, выношенной в эти дни.

— Деревне, крестьянству, как влага полям, иссушенным солнцем, нужна земледельческая наука. Было бы очень разумно в ознаменование Первого съезда Советов СССР создать Всесоюзный научный центр с задачей нести сельскохозяйственную науку в массы, в производство.

Съезд ответил на это дружными аплодисментами.

Гаврил Матвеевич сходит со сцены, замечая оживление и в зале, и в президиуме.

Уже набросив кожух и усевшись на свое место, он слышит голос Петровского, от имени президиума предлагающего такое решение: создать в столице СССР центральный научный институт сельского хозяйства с отделениями во всех союзных республиках.

Работа съезда подходит к концу.

В этом зале уже приняты и стали близкими названия — СССР, Советский Союз, Страна Советов. Завтра они зазвучат над всей советской землей и начнут входить в обиход всей планеты.

Завтра летописцы, собирая каплю за каплей живые штрихи и факты, будут пристально всматриваться в черты и черточки этого декабрьского дня двадцать второго года.

Здесь творится великая история. Во всей силе и полноте осознание особой важности свершившегося еще придет. Но ощущение этого живет в сердцах и думах двух тысяч двухсот делегатов, стоящих у колыбели рождающегося Союза. И, выражая мысли и чувства делегатов, Калинин, закрывая I съезд Советов СССР, говорит:

— То, что сегодня при сравнительно скромной обстановке происходило здесь, является событием мировой важности. С каждым днем оно будет иметь все большее и большее значение на политическом горизонте.

16

Был последний день двадцать второго года.

В третьем Доме Советов царит оживление. Делегаты собираются в дорогу. Еще с утра им роздали газеты с материалами съезда. Последние разговоры новых знакомых из разных концов страны, обмен адресами, прощание друзей. У всех приподнятое настроение.

Кто-то из земляков принес Одинцу сегодняшние «Известия».

— Гаврил Матвеевич, тут про тебя особо написано.

«Свершилось» — так начинается передовая, посвященная образованию Союза Республик и I Всесоюзному съезду Советов.

Несколькими строками дальше Гаврил Матвеевич читает:

«Глубоко символичны выступления тов. Кирова от имени пролетариата и тов. Одинца от имени крестьян. В их лице труженики города и деревни подали друг другу руки и закрепили свой Союз».

Худенький парнишка в тулупчике — журналист из редакции «Бедноты» — по всем комнатам украинской делегации разыскивает Григория Ивановича.

— Только что был здесь... Посмотрите в секретариате — это возле библиотеки.

Дверь полуприкрыта, и в коридор доносится голос Петровского:

— Успехи и неуспехи наши были бы лучше выражены и ярче освещены товарищем Лениным...

Заглянув в комнату, корреспондент видит Петровского у окна. Рядом с ним молодой человек в очках и наброшенной на плечи красноармейской шинели, разложив на широком подоконнике свои бумаги, пишет под диктовку.

— Вы ко мне, товарищ? — спрашивает Григорий Иванович, заметив паренька в тулупчике. Не решаясь обратиться, чтобы не помешать, он стоит у двери, переминаясь с ноги на ногу.

— Товарищ Петровский, я из «Бедноты». Вы обещали газете беседу — впечатления о съезде.

— Было такое. Вот закончим с вашим коллегой из Харьковского «Коммуниста» и тогда побеседуем. Получаса вам хватит? Как вы думаете?

...Прямо из третьего Дома Советов делегация Украины отправляется на вокзал. Поезд уходит в полдень. На перроне представители московских заводов, красноармейских частей. Москва провожает делегатов последним декабрьским морозом и теплом братских объятий.

Новый год застанет их в пути. Новый год — шестой год революции и первый год Союза ССР.

ИЗ КАХОВСКОЙ ТЕТРАДИ

1

Июльским утром далекого 1888 года в сторону Каховки на запыленной старой бричке ехали двое: старик возница, непрерывно подгонявший усталых казенных лошадей, и худощавый мужчина лет сорока пяти в зеленом мундире чиновника. Несколько недель чиновник провел в разъездах по Днепровскому уезду, пересек его с востока на запад, и всюду на вопрос — чья земля — слышал ответы: помещика Фальцфейна, графа Мордвинова, помещика Панкеева. У одного в Таврии двести тысяч, у второго восемьдесят тысяч десятин, третьему вся Каховка принадлежит. На сотни верст тянулись их имения.

День был жарким. По обе стороны дороги, насколько видно глазу, пустынная, однообразная и дикая степь, заросшая ковылем. Высокие пожелтевшие стебли ростом выше человека. Тишина. Изредка пролетит стая птиц. Жаворонок зальется песней. А рядом на дороге проскрипит встречная мажара, которую с трудом тянут медлительные волы.

К полудню стало еще жарче. Степь пылала под солнцем.

— Хiба ж це степ, Володимире Юхимовичу? Та це ж пекло! — обернулся возница к усталому путнику.

Но в тот год степь не была пеклом, меньше бушевали злые силы, и раскаленные горячие ветры не сушили землю, будто решив пощадить хлебопашца, только что