Куда ведут дороги... - Шубхаш Мукерджи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но все-таки игра его увлекла: войдя в следующее купе, он не сразу услышал, что там звучит песня под аккомпанемент эктары[30].
Песню пел мужчина средних лет. На носу — очки, на запястье — часы. Брюки, рубашка. Значит, это не настоящий ба́ул[31], а образованный любитель музыки из Калькутты. Он увидел Длинного Гирджу, но и не подумал прервать свою песню. Всего в купе было четыре человека — одна компания.
Длинный Гирджа сразу понял, что это не вокально-инструментальный ансамбль. Инструменты при них есть, но в основном геодезические, и еще палатки. Скорее всего, они геологи и едут в экспедицию.
Среди них одна молодая женщина. Не бенгалка. Мисс Мира Кханна. Лицо у нее очень выразительное. Сразу видно: может за себя постоять. Держится свободно. Судя по высокому росту, широким скулам, светлой коже и короткой стрижке, да и по одежде, родом она из Пенджаба.
— Пожалуйста, садитесь! — сказала по-бенгальски мисс Мира Кханна Длинному Гирдже. Произношение у нее прекрасное, но тембр голоса и интонация совсем не бенгальские. Хотя, вероятно, она выросла в Калькутте.
Один из мужчин протянул Длинному Гирдже все четыре билета и, не говоря ни слова, насильно усадил его рядом с собой на полку. Этот пассажир показался Длинному Гирдже очень знакомым. Светлокожий, и тип лица несколько монголоидный — значит, его фамилия Баруа[32]. Следовательно, тот, который поет, — Мукерджи, а четвертый — Сомасундарам. Совсем маленького роста и очень темнокожий[33].
Длинный Гирджа часто встречал геологов в поездах. Как правило, люди они легкие, беззаботные и не прочь деньгами посорить. Мистер Баруа вынул пачку дорогих сигарет и таким широким жестом протянул ее Длинному Гирдже, что тому сказать «нет» было просто невозможно.
Сомасундарам достал две колоды карт и не спеша начал их тасовать. Наверное, собирается показывать карточные фокусы.
Вспомнил! Этот самый Баруа учился вместе с ним, Длинным Гирджей, в колледже св. Ксавье. Он, Баруа, был на два курса старше. Один из самых выдающихся студентов естественнонаучного отделения! Если бы Длинный Гирджа представился, Баруа непременно также вспомнил бы его — но лишь как известного спортсмена.
Длинному Гирдже вспоминать о прошлом невыносимо. Единственное исключение — Кальяни. Он попытался сдержать тяжелый вздох, вырвавшийся из груди.
Наконец Длинный Гирджа прислушался к песне, которую пел Мукерджи:
О душа, посмотри в небеса!
Там во тьму самолет улетает
И тремя огоньками мигает.
И над ним пустота, и под ним пустота,
Только два колеса посреди живота.
Кто-то к цели его направляет,
Он летит, но куда — сам не знает.
О душа, этот мир — сумасшедший Дамдам[34].
Из него поскорей как бы выбраться нам?!
Самолет огоньками мигает,
Но и сам ничего он не знает.
Длинный Гирджа вслушался в слова и усмехнулся. Вот так песню придумал этот Мукерджи!
9
Упен-бабу постоял немного в коридоре, у открытого окна. Снаружи, из густой темноты, тянуло прохладой. Изредка вдали возникали электрические огоньки, словно яркие точки-тилаки, украшающие лоб женщины, или ритуальные пятнышки сандала, освящающие чело благочестивого брахмана. Вдруг мимо пронеслась, как Млечный Путь, вся в неоновых огнях какая-то маленькая станция. На небе, почти в одном и том же месте, время от времени вспыхивало, как будто кто-то зажигал фонарь, чтобы разглядеть облака. Казалось, небу тяжко. Оно вот-вот обрушится на землю ливнем.
Когда Упен-бабу вошел в свое купе, неприятное впечатление, оставшееся от встречи с Джоду-бабу, почти рассеялось.
Чемодан лежал на том же месте, где он его оставил. Упен-бабу, к собственному удивлению, обнаружил, что, уходя, он, оказывается, не забыл запереть чемодан и даже закинул ключ с английской булавкой на верхнюю полку. Как будто он всю жизнь путешествовал с чемоданами по железным дорогам! А вот свет в купе и два фена, вертевшиеся под потолком, он перед уходом не выключил.
Упен-бабу достал ключ и, отпирая чемодан, предался самокритике: «В теории мы все мастера осуждать частнособственнические привычки, а дойдет до дела — сами проявляем их в мелочах. Как прочно в человеке засело «это мое, а это не мое»! Ведь было же время, когда люди не знали такого различия! Знали только одно общее «наше». Потом уже возникло разделение между людьми. У этого есть, а у того нет — и так далее».
Упен-бабу одну за другой начал вынимать вещи из чемодана. «По крайней мере страна — наша. Никто не может сказать: моя, и только моя. И при англичанах была наша, а после ухода англичан стала тем более наша. Даже если кто-нибудь захотел бы объявить ее своей частной собственностью, ничего бы у него не вышло. И при англичанах такое было невозможно, а теперь и подавно».
Вдруг Упен-бабу застыл от удивления: «Это еще что такое?! Ну конечно, проделки Гопы. Вот негодница!»
В руках у него была баночка с кремом. Он повернулся к свету. Ах, какая красивая! Белая-белая, будто снежная вершина Канченджанги[35]. Должно быть, этот крем стоит недешево. А как он пахнет? Открыть, попробовать? Нет, не стоит. Впрочем, что ж такого?! Если просто открыть, крем от этого не испортится. Он привезет его обратно Гопе. Повертев в руках баночку, Упен-бабу в конце концов открыл ее и поднес к лицу. Какой удивительный запах! Да, у Гопы есть нюх — даром что курносая. Он осторожно поддел указательным пальцем немного крема и снова втянул воздух носом. Поразительный запах!
Тут он понял, что совершил оплошность. Крем, поддетый на палец, уже нельзя было поместить обратно в баночку, подобно тому как невозможно вернуть на прежнее место зачерпнутую ложкой простоквашу, даже очень густую.
Конечно, Упен-бабу мог бы вытереть палец полотенцем. Но ему было совестно пачкать совсем новое и чистое полотенце.
Пришлось смириться с наименьшим злом, и, недовольно морщась, Упен-бабу поднес палец с кремом к щеке.
В другую руку он взял зеркальце, тоже подаренное ему Гопой. Щека, к которой прикоснулся палец с кремом, ощутила приятный холодок. Лицо Упен-бабу сразу как будто разгладилось. Крем мгновенно впитался в кожу. Упен-бабу поддел на палец еще немного, потом еще немного и в конце концов покрыл кремом все лицо. Кожу освежающе холодило, и от нее исходил прекрасный запах.
