Очерки, статьи - Эрнест Хемингуэй

Затем потяжелевшая удочка изгибается дугой в направлении рыбы, и катушка на оси начинает свистеть, марлин выпрыгивает, чистый и длинный, серебристый в солнечном свете, зависает, круглый как бочка, стянутая лиловыми обручами, и, когда он входит в воду, вокруг разлетаются брызги, как взрыв от снаряда.

Затем он появляется снова, и снова слышен всплеск, затем удочка дает слабину и он вырывается наружу, через голову и обратно, затем дико подпрыгивает два раза, словно чтобы зависнуть повыше и покрепче в воздухе, прежде чем упасть и обрушить столб брызг, а в углу его пасти ты можешь разглядеть крючок.

Потом в несколько прыжков, как борзая, марлин устремляется на северо-восток, и, поднявшись, ты следуешь за ним на лодке, удочка натянута туго, как струна на банджо, и маленькие капли капают с нее, пока ты наконец не оторвешь ее от живота, чувствуя, как тянет рыба в толще воды.

И все это время Карлос кричит:

— О Господи, это хлеб для моих детей! Посмотри-ка на хлеб для моих детей! Хосе и Мария, посмотрите, как скачет хлеб для моих детей! Вот он, хлеб для моих детей! Он никогда не остановится, хлеб-хлеб-хлеб для моих детей!

Этот полосатый марлин прыгает, прямо на северо-запад, пятьдесят три раза, и всякий раз, когда он показывается из воды, твое сердце останавливается. Потом он уходит на дно, и я говорю Карлосу:

— Достань мне снасти. Нужно теперь затащить хлеб для твоих детей сюда.

— Не смогу видеть этого, — отвечает он. — Скачет, как толстый бумажник. Он не может теперь глубоко уйти. Пока прыгал, слишком нахватался воздуха.

— Как скаковая лошадь через барьеры, — говорит Хулио. — Со снаряжением все в порядке? Воды хочешь?

— Нет, — говорю, а затем поддразниваю Карлоса: — Что там такое насчет хлеба для твоих детей?

— Он всегда так говорит, — отвечает Хулио. — Надо слышать, как он будет поносить меня, когда мы затащим этого в ялик.

— И сколько весит хлеб для твоих детей? — спросил я пересохшим ртом, туго обтянутый снаряжением вокруг плеч, удочка как гибкое продолжение мышц, боль отрывает руки, соленый пот застит глаза.

— Четыреста пятьдесят.

— Не может быть, — говорит Хулио.

— Тебе, может, и не может, — отвечает Карлос. — Чужая рыба никогда ничего не весит для другого.

— Триста семьдесят пять, — прикидывает Хулио. — Ни фунтом больше.

Карлос непечатно выражается, и Хулио поднимается до четырехсот.

Рыба сейчас уже измучена почти совершенно, я с тупой болью вытаскиваю ее наружу, и тут, поднимая ее, я чувствую, как что-то скользит. Это длится мгновение, потом удочка ослабевает.

— Ушел, — говорю я, расстегивая снаряжение.

— Хлеб для твоих детей, — обращается Хулио к Карлосу.

— Да, — говорит Карлос. — Шути не шути, да. El pan de mis hijos. Триста пятьдесят фунтов по десяти центов за фунт. Сколько дней человек работает зимой, чтобы заработать такие деньги? Как холодно в три часа утра эти дни? И туман, и северный ветер. С каждым прыжком крючок увеличивает дыру в его челюсти. Ах, как он может прыгать. Как он может прыгать!

— Хлеб твоим детям, — повторяет Хулио.

— Не надо больше об этом, — говорит Карлос.

Нет, это не охота на слона. Но здесь ты можешь трепетать от восторга. Если у тебя есть семья и дети, твоя семья, или моя семья, или семья Карлоса, тебе не приходится искать опасности. Когда у тебя есть семья, опасность подстерегает тебя везде.

С течением времени страх за других остается единственным страхом, и этому нет конца, в этом нет удовольствия, и не хочется об этом думать.

Но как это прекрасно: стоять в море, в дикой неизведанной внезапности крупной рыбы; в ее жизни и смерти, которую она проживает для тебя за один час, когда твоя сила привязана к ее; и какое удовлетворение в том, чтобы одолеть это существо, которое правит морем, в котором живет.

Затем, поутру, после того как накануне ты поймал крупную рыбу, и человек, увезший ее на рынок в тележке, приносит тебе на борт завернутый в газету увесистый сверток серебряных долларов, это доставляет немалое удовлетворение. Ты ощущаешь, что это настоящие деньги.

— Вот это хлеб для твоих детей, — говоришь ты Карлосу.

— В ту пору, когда в ходу были миллионы, — отвечает он, — такая рыба стоила двести долларов. Теперь — тридцать. С другой стороны, рыбак никогда не голодает. Море очень богато.

— А рыбак всегда беден.

— Нет, взгляни на себя. Ты богат.

— Как черт, — отвечаешь ты. — И чем дольше я рыбачу, тем беднее становлюсь. Я кончу тем, что буду рыбачить с тобой в шлюпке и продавать рыбу.

— Ни за что не поверю, — искренне замечает Карлос. — Но подумай. Рыбалка в шлюпке все же очень занимательна. Тебе понравится.

— Жду с нетерпением, — говоришь ты.

— Что нам нужно для процветания, так это война, — говорит Карлос. — Во времена войны с Испанией и последней войны рыбаки были по-настоящему богаты.

— Отлично. Если будет война, держи шлюпку наготове.

Американская богема в Париже. Чудной народ[1]

«Торонто стар уикли»

22 марта 1922

ПАРИЖ. Пена нью-йоркского квартала Гринич-вилледж была недавно снята большой шумовкой и перенесена в квартал Парижа, прилегающий к кафе «Ротонда». Конечно, на место старой пены там накипела уже новая, но старая пена, плотная пена, самая пенистая пена перехлестнула через океан и своими вечерними приливами сделала «Ротонду» самым притягательным для туристов пунктом Латинского квартала.

Странно выглядят и странно ведут себя те, что теснятся за столиками кафе «Ротонда». Все они так добиваются небрежной оригинальности костюма, что достигли своего рода единообразной эксцентричности. Заглянув впервые в высокий, продымленный под самый потолок, тесно заставленный столиками зал «Ротонды», ощущаешь примерно то же, что входя в птичий павильон зоологического сада. Оглушает потрясающий, зычный, многотембровый, пронзительный гомон, прорезаемый лакеями, которые порхают сквозь дым, как черно-белые сороки. За столиками полно — всегда полно: кого-нибудь оттеснят и вокруг него толпятся; что-нибудь смахнут со стола; в вертящуюся дверь прихлынет еще порция посетителей; еще один черно-белый лакей прошмыгнет между столами к внутренней двери, и, выкрикнув заказ в его исчезающую спину, вы оглядитесь и начнете различать лица. За один вечер надо ограничиться лицезрением определенного числа посетителей «Ротонды». Набрав достаточную квоту, вы чувствуете, что вам надо уходить. Есть совершенно определенный момент, когда сознаешь, что ты нагляделся на завсегдатаев «Ротонды» и должен уйти. А чтобы в точности определить этот момент, попытайтесь одолеть кружку прокисшей патоки. Одни поймут, что дальше не могут, уже с первого глотка. Другие будут упорствовать. Но для каждого нормального человека существует в этом предел. Потому что те, что теснятся вокруг столиков кафе «Ротонда», воздействуют совершенно определенным образом на средоточие всех чувств — на желудок.

В качестве первой дозы здешних индивидуальностей можно избрать низенькую, плотную, свежевыкрашенную блондинку с челкой, подстриженной на староголландский манер, с лицом, похожим на окорок, покрытый розовой эмалью, и толстыми пальцами из-под длинных шелковых рукавов платья, напоминающего китайский халат. Она сидит, изогнувшись, за столиком, курит сигарету в двухфутовом мундштуке, и ее плоское лицо лишено какого бы то ни было выражения.

Она тупо взирает на свой шедевр, который висит напротив на побеленной стене кафе вместе с тремя приблизительно тысячами других шедевров, выставленных для обозрения посетителей «Ротонды». Ее шедевр — это нечто вроде розового расстегая, спускающегося по лестнице; и самовлюбленная, хотя и невыразительная, художница проводит обеденный и вечерние часы, сидя за этим столиком в благоговейном созерцании.

Окончив наблюдать художницу и ее творение, вы, слегка повернув голову, можете увидеть за столиком крупную пышноволосую женщину с тремя молодыми людьми. У крупной женщины живописная шляпа времен «Веселой вдовы»[2], женщина шутит и истерически хохочет. Трое молодых людей каждый раз подхватывают ее хохот. Официант приносит счет, крупная женщина платит, поправляет шляпу слегка дрожащими руками и уходит, сопровождаемая тремя молодыми людьми. В дверях она снова хохочет и исчезает. Три года назад она приехала с мужем в Париж из маленького городка в Коннектикуте, где они жили и где муж ее занимался живописью уже десять лет и со всевозрастающим успехом. В прошлом году муж вернулся в Америку один.

Это всего две из тысячи индивидуальностей, теснящихся в «Ротонде». Здесь, в «Ротонде», вы найдете все, что ищете, — кроме серьезных художников. Беда в том, что посетители Латинского квартала, придя в «Ротонду», считают, что перед ними собрание истинных художников Парижа. Я хочу во весь голос и с полной ответственностью внести поправку, потому что настоящие художники, создающие подлинные произведения искусства, не ходят сюда и презирают завсегдатаев «Ротонды».