Жестокое царство - Джин Филлипс

Один из кабанов мочится на землю. Это крупные животные, уродливые и глупые с виду. Зачем они дали посадить себя в клетку?

Он берет винтовку и поднимает над оградой. Потом нажимает на спусковой крючок. С того момента, как они прошли через входные ворота, он чувствует, что оглушен. Жаль, им не пришло в голову взять с собой наушники, но теперь выстрелы звучат не так громко, как тогда. Точности он предпочитает скорость, целясь в голову, живот и хвост. Ему хочется отстрелить хвост. Он всего в двух метрах от мишени, а не в сорока-пятидесяти, как на стрельбище, и эта мишень, в отличие от людей, не двигается, поэтому он поражен нанесенным ущербом. У первой свиньи прострелено брюхо, и содержимое, дымясь, вываливается на землю, второй кабан тоже мертв. Робби, пятясь, выходит из беседки, и тут его настигает запах.

Никто не говорил ему о запахах.

Он не снимает пальца со спускового крючка своего классического «бушмастера», вновь обретая уверенность в себе. Теперь мысли и чувства у него под контролем. Не понятно, зачем Марк твердит ему о регулировке рукоятки – что удлиненная задняя скоба даст нужный угол. Ему и так нравится. Так удобно держать в руке.

Он слышит шаги и оборачивается с винтовкой на изготовку.

– Остынь, дебил! – вопит Марк, резко пригнувшись и едва не опустившись на колени.

У него в руке пистолет «глок», а в кобуре «смит-вессон».

Робби опускает винтовку.

– Где ты был?

– Охотился. Я думал, ты идешь прямо за мной. Готов?

Робби кивает.

Джоан кажется, она никогда так пристально не следила за изменчивостью небес. Огненная полоса, появившаяся сразу после захода солнца, расширилась и потемнела. Теперь все небо в полосах цвета очищенного персика. Цвета все больше сгущаются.

Она слышит из зоны приматов какие-то звуки. Звук тяжелого удара: то ли захлопнулась дверь, то ли что-то упало. Вновь хлопающие звуки, но не от лопнувших воздушных шаров. Ритм как от быстрого постукивания пальцами по столу, а потом звон разбитого стекла. Тонкий вопль, не человеческий.

Все звуки приглушенные, как при убавленной громкости, но кто-то явно идет через здание. Кто-то, не опасающийся, что его услышат.

– Ш-ш-ш, – шепчет она Линкольну. – Ни слова. Замри, как статуя. Он идет.

Линкольн не спрашивает кто.

– Обними меня за шею, – шепчет она. – Закрой глаза и исчезни.

Она тоже хочет закрыть глаза, но не закрывает. Вместо этого она дышит в такт его дыханию. Она чувствует, что он запустил пальцы ей в волосы и прижался к ее шее. Чувствует, что он прижался к ней всем телом.

Он не такой сдержанный, как некоторые маленькие мальчики. Он теплый комок любви. Ему разрешили забираться в постель к родителям в семь тридцать утра – он произносит это «семь-три-ноль», – и он неукоснительно выполняет эти условия. Не важно, во сколько он проснулся, он будет напевать в своей кровати до этого момента, а потом схватит ворох плюшевых зверей и распахнет дверь спальни со словами: «Уже семь-три-ноль. Я пришел к вам поваляться».

Он приподнимет одеяло и раскроет объятия, а иногда уткнется головой ей в плечо или шею и, скосив глаза, скажет: «Я исчез». Ей хочется, чтобы сейчас так и получилось. Чтобы она притянула его к себе и он исчез.

Очередной крик из здания, странно похожий на голос попугая, хотя попугаев там нет.

Дыхание Линкольна влажное и громкое. К верху забора из сетки прицепился пластиковый пакет, который раздувается и треплется на ветру, как подхваченная водой медуза.

Джоан вдыхает и выдыхает. Вдыхает и выдыхает.

Она надеется услышать шаги, потому что так бывает в рассказах, но не слышит ничего похожего на топанье ног. Она была уверена, что тот человек будет в ботинках, грохочущих при ходьбе, но после долгих мгновений раздается лишь скрип распахиваемой стеклянной двери. Джоан и не подозревала, что это такой сложный звук: долгий свист, короткий скрип и звук засасывания воздуха, – но даже и после того, как дверь закрыта, шагов не слышно.

Дверь с мягким стуком захлопывается, а потом ничего. Джоан бросает взгляд через вольер на забор из сетки, на сосны, ища глазами парящий в воздухе пластиковый пакет, но вместо него видит поднятый в воздух лист, застрявший в паутине. Она недоумевает: а был ли там вообще кто-нибудь? Может быть, это всего лишь ветер или просто она вообразила себе эти звуки?

Потом заговаривают голоса – один тихий, второй нет.

– Ничего, – произносит громкий голос.

– Разве ты никогда не ходил на охоту? – говорит более тихий, хриплый голос, словно у человека кашель. – Заткнись, тупица!

Их двое. Двое мужчин. Должно быть, они стоят на деревянном помосте напротив вольера. Это значит, они отделены от нее с Линкольном оградой высотой до пояса, метрах в трех от них, и грядой валунов, к одному из которых она прижалась спиной.

Помимо своей воли она начинает воображать себе их по голосам. Тот с тихим голосом напоминает ей одного высокого парня из школы, с которым они занимались математикой. Чертовски умный, но обычно обкуренный, с длинными, неровно остриженными волосами. Он никогда не заговаривал, пока его не спрашивали. Учительница обращалась к нему, только когда замечала, что он таращится в потолок или завязывает ботинки, так или иначе демонстративно игнорируя ее урок. Тогда миссис Винсон резким, раздраженным тоном выкрикивала его имя, задавая ему какой-нибудь сложный вопрос и полагая, что он не ответит, но он всякий раз отвечал. Он отвечал на все вопросы и всегда говорил слишком тихо, поэтому, чтобы услышать его, приходилось напрягать слух, и все старались услышать, потому что между ним и миссис Винсон всегда шло постоянное негласное состязание.

– Если здесь никого нет… – произносит голос, который трудно разобрать.

– Никаких животных.

– Непохоже, чтобы…

– Больше никаких животных.

Она представляет себе, что громкий голос принадлежит толстяку с большой головой. Рубашка не заправлена в брюки, короткие и толстые пальцы. Человек, который чувствует себя каким-то негодным, который изо всех сил старается соответствовать, и от этого получается только хуже.

Они, конечно, не арабы, хотя эта мысль приходила ей в голову. Они говорят не как террористы-мусульмане, а как отвратительные белые парни. Разве всегда это не белые парни? И она не знает, становятся ли они от этого более или менее опасными, чем фанатики в джихаде.

Открывается вторая дверь, ведущая к орангутангам. Линкольн издает еле слышный звук и поворачивает голову. Джоан догадывается, что он собирается позвать ее. «Мамочка». Это слово почти стало ее именем. Но она шикает на него, гладя по голове, и он ничего не говорит. Но она не знает, сколько продлится это молчание.

Его теннисная туфля впивается ей в бок.

Листик невероятно медленно раскачивается на паутине, и Джоан хочется, чтобы он замер, потому что движение ей не нравится. Она хочет, чтобы все замерло.

Ей хочется, чтобы все вокруг превратилось в неподвижную картину.

– Тебе никогда не хотелось подстрелить льва? – спрашивает громкий голос толстого парня. – Поехать на сафари? Знаю, ты там был.

– Это был не лев.

– Да, но кто это, черт побери?! Весь черно-белый и лохматый и с такими зубами. Это не обезьяна.

Это колобус, думает она. Ей нравятся их белые бороды, грустные глаза и длинный мех на руках, похожий на занавески. Колобусы качаются на веревочных качелях в угловом вольере между лемурами и гиббонами.

– Заткнись! – велит парень, очень похожий на мальчика из их математического класса.

– Никого не осталось, – произносит громкий голос. – Серьезно, тот кабан так развалился на части, что…

– Заткнись! Кое-что осталось. Пошли.

Она чувствует, как напряглись ее мышцы, как тело превращается в панцирь. Зубы у нее снова стиснуты. Линкольн легкими пальчиками выстукивает дробь у нее на загривке, сам же сидит спокойно.

– Это жульничество, – раздраженно произносит тихий голос. – Ты палишь без остановки, где же класс?

– Завидуешь? – спрашивает громкий голос.

Почему они все еще разговаривают? Почему не вошли в дверь, которую давным-давно открыли?

– Ты слепой, что ли, пупсик? – спрашивает громкий голос, причем так громко, что Джоан вздрагивает. – Ты что, слепая рыба, которая роется в грязи? Или извивающаяся мерзкая гусеница?

– Я не слепой, – отвечает тихий голос без всякого раздражения. Хотя этот голос звучит немного по-другому. Парень произносит слова медленнее и отчетливее, словно играет какую-то роль. – Я думаю.

– Я тоже думаю, пупсик.

В них есть что-то странное, размышляет она. В их голосах. И в этом «пупсике».

– Ты и правда думаешь, есть кто-то еще? – спрашивает громкий голос.

Он снова звучит нормально, без этого растягивания слов, которое она слышала минуту назад. Она ждет ответа тихого голоса, но тот не отвечает. Тишина гораздо хуже разговора. Может быть, они заметили показавшуюся из-за валуна прядь ее волос? Может быть, сейчас они берут оружие на изготовку, собираясь перемахнуть через ограду? Или же тихий просто кивнул в ответ? Или они остановились, завязывая шнурки или поправляя конские хвосты? Есть ли у них конские хвосты? А как насчет ножей? Умные они, глупые или сумасшедшие, есть у них план или стратегия? Это самоубийцы или садисты и чего вообще они хотят?