Варяжские гнезда - Михаил Левицкий

На его месте стоят Драгомир и Богучар, и говорят беспомощно распростертому на земле витязю:

– Много раз тебя еще посетят духи добра и истины, и много раз ты услышишь слова правды. Верь им! Избегнешь многих грехов и бед. Зачем слыть богом, когда суждено быть великим человеком.

– Что же я? Убит или жив? – кричал Вадим в бреду.

ВИЛЛЕРИХ

– Тише! Он зашевелился! Кажется, он просыпается. Он спал хорошо! Опасность, кажется, миновала!

Так говорил под ухом Вадима нежный голос девы, или мальчика на искаженном греческом языке, с трудом подыскивая слова. На это предупреждение последовал ответ по-гречески же, с сильно еврейским выговором. Говорил старческий голос:

– Равви Исаак бень-Невфалим придет, обрадуется. Он так и говорил, что в эту ночь надо ждать перелома болезни. Воспаление мозга исчезнет. Он спасен. Хвала Элоиму, мы с тобой да с Сарочкой спасли молодца из когтей смерти. И ты молодчина, Виллерих. Такой юный воин, и так ухаживать умеешь за больными.

– На войне бывал, поневоле привык! – отвечал мягкий голос.

Вадим открыл глаза. Он был в полутемной комнате, в постели под теплым шерстяным одеялом. Голова была обвязана. Правую ногу он не мог передвинуть без жгучей боли. Все тело ныло, как избитое и изрезанное.

– Где я? – спросил он. – Я жив? Я не убит? Меня волк не съел?

– Успокойся, сын Фредлава, – сказал ему старик. – Ты у друзей. Потом все узнаешь. Теперь тебе вредно говорить.

– Бень-Охозия! – воскликнул больной.

– Конечно! – улыбнулся старик. – Ты в Танаисе, у старого Елеазара, и он тебя выпустит только совершенно здорового. Избил тебя твой противник, но и ты его не пощадил. Умирающего взял к себе один из наших воинов. Долго не в состоянии он будет вонзить копье и ударить мечем.

– Ты не один был сейчас? – спросил раненый.

– Да! Часто приходит тебя проведать мальчик гот Виллерх. Он служит на стоящем у пристани корабле и знает тебя и твоих родных. Пока ты был в опасности, он не покидал тебя ни днем, ни ночью. Я и дочка моя Сара ходили за тобой, а врач наш, равви Исаак, посещал тебя дважды и трижды в день. Но не будь около нас этого юного гота, не знаю, как справились бы мы с твоей болезнью. Лекарство дает во время, не позволив песчинки лишней пересыпаться в часах, перевязку сделает с ловкостью, которой сам равви Исаак удивился, примочки на голове твоей держал, не давая им согреваться ни на мгновение; укладывал, переворачивал, накрывал тебя иногда по десяти раз в час. Будь такой юноша не гот, а еврей, я бы лучшего мужа моей Сарочке не пожелал. Ты на это не обижайся. Мы берем жен для сыновей, а мужей для дочерей только нашей веры. Вот он идет, ты его поблагодари.

Вадим взглянул на Виллериха и потрясенным голосом воскликнул:

– Фригг!

– Молчи, – сказала ему девушка по-готски. – Никто не знает, что я здесь. Отец ушел на Осеред-реку преследовать набежавших туда хонг-ниу. Мать меня считает в гостях на хуторе у старого Готтана и его дочерей. Я на корабле приплыла в город, как только узнала, что ты ранен.

– Кто тебе говорил?

– О битве твоей с Балтой говорили многие шедшие из города путники и плывущие вверх по реке корабельщики. Ты знаешь мою Фредегунду? Она любит расспрашивать и прохожих, и проезжих. Она мне сообщила печальное известие. Я сейчас отпросилась у матери к Гаттону и побыв у него день с дочерью его Кунегильдой и моей Фредегундой, отправилась на корабле вниз по реке. В этом же доме меня знают только как корабельного прислужника Виллериха. Кунегильда давно вернулась к отцу, но на другой день прислала мне корабль с корабельщиками и предоставила его в мое распоряжение.

– Милая, дорогая!

– Хотела я тебя везти в наш городок, – продолжала она, – но бень-Охозия и бень-Невфалим не позволили. Да и я скоро увидала, что ты в хороших руках. Эти евреи тебе жизнь спасли.

– Они говорят, что спасла меня ты! – сказал больной, ловя руку девушки.

– Оставь, – засмеялась она. – Где же это видано, чтобы воин целовал руку корабельного служки. Но теперь ты вне опасности. Я должна тебя покинуть.

– Я не позволю!

– Будь благоразумен, милый! – сказала Фригг. – Я не хочу, чтобы родители узнали, где я была. Время не пришло. Я твоя, твоей буду, но надо сладить с гордостью стариков, а, знаешь, луки гнутся из дерева осторожно и с терпением, а не выковываются молотом.

– Если ты уедешь, я опять заболею, мне хуже сделается, я умру! – начал уверять юноша.

– Ты тогда докажешь, что меня не любишь! – возразила девушка. – Вот тебе залог моей любви, но жди меня терпеливо. «Виллерих на своем корабле еще вернется в город», а пока до свидания.

И наклонившись к больному, она его горячо поцеловала. Две слезинки капнули ему на лицо.

– Не прощай, а до свиданья, – сказала она. – Верь преданности Виллериха и любви Фригг.

Вечером корабль старого Гаттона шел вверх по реке, увозя Фригг, переодевшуюся в женское платье, и верную Фредегунду, поверенную ее в тайне.

Выздоровление шло медленно. Лихорадка ослабевала. Сон из тревожного стал более спокойным. Раны заживали одна за другой. Больная нога все еще держала витязя в постели. Дочь Елеазара, юная Сара, и врач Исаак продолжали ухаживать за больным. Елеазар проводил у его постели все время, которое был свободен от безотлагательных дел.

Больной припоминал страшные сны, которые посещали его в разгар болезни и, лежа в постели, слагал их в звучные готские стихи. Когда же собиралась вокруг него семья хозяина, врач и иногда посещавшие дом гости, он охотно с ними разговаривал обо всем, но ничего не сообщал о бреде своего больного воображения.

Однажды он спросил Сару:

– Не говорил ли тебе Виллерих, в котором месяце опять придет его корабль?

Молодая еврейка вспыхнула. Румянец густо залил ее смуглые щеки, она потупила взоры и заговорила робким голосом, не находя слов для выражения мыслей на мало знакомом ей греческом языке.

– Нет! То есть говорил, что вероятно скоро. А долго стоят здесь не будут. Еще куда-то уйдут. Ты его семью знаешь?

– Знаю! Честная и благородная семья! – отвечал Вадим.

– Издалека ли? – спросила девушка.

– Издалека! – солгал больной.

– Какая вера у готов? – спросила Сара.

– Они многим идолам молятся, – объяснил ей Вадим, – но меня научил один славянский мудрец чтить Единого, Непостижимого, Всемогущего и Вездесущего, но учение о Нем мы держим втайне.

– Наши пророки из учения правды не делали тайны, – возразила девушка. – Книжники нам закон объясняют всенародно, чтобы всякий уразумел заповеди Господни. Но я не то у тебя спросить хотела. Во что Виллерих верует? Служит ли он идолам?

– У него не было такого учителя, какой был у меня! – сказал Вадим. – Но он многое знает из того, что я знаю, и не поклонится идолам, как это делает простой народ и даже вожди, не умеющие ни читать, ни писать. У нас ведь своих письмен нет. Да ты бы его обо всем сама расспросила.

– Спрашивала! – растерянно призналась девушка. – Но я не знаю по-готски, он не понимает по-еврейски. По-гречески я говорю плохо, а он еще того хуже. Едва слова связывает. Иначе хотела я его с законом и пророками ознакомить. Отец и врач говорили с ним раз и показывали свиток семидесяти толковников, писанный по-гречески. Как думаешь, может ли он уверовать?

– Не знаю! – улыбнулся Вадим. «Бедная девочка! – подумал он про себя. – Видно полюбила ты сердцем, да и нельзя ее не полюбить. Беда лишь в том, что не подозреваешь, кого ты полюбила. Мою возлюбленную за корабельщика считаешь. Не думал никогда я, что в любви мне соперником молодая еврейка явится. Бедная, велико будет твое разочарование. Но это Фриггны тайна, а не моя, и раскрывать истину я теперь еще не вправе».

О верованиях готов спрашивали Вадима и прочие собиравшиеся в доме евреи, и сам хозяин Елеазар. Но их видно занимал вопрос сам по себе, а не в связи с тем, может ли уверовать тот или другой гот. Ученик Драгомира своим взглядом на готских богов вполне удовлетворил понятиям Елеазара и его гостей. Но, подобно своему учителю он отстаивал необходимость скрывать от невежественной толпы главные тайны истинного учения, уверяя, что у неподготовленного к нему разум помутится. Возмущались они и мнимой необходимостью идолопоклонства для темных людей.

Старый равви Гур бень-Ахаз держался другого мнения. Ученик Садока, он не признавал духов, ни воскресения мертвых. Но и по его мнению, великий грех ложится на мудрецов, учащих народ не тому, во что они сами веруют. С особенным омерзением говорил он об обрядах греков и римлян, о школе разврата, представляемой воспеванием подвигов их богов и богинь, наконец о богохульном обычае обоготворения смертных. В этом соглашались с ним прочие присутствующие.

Долго затем в Танаисе Виллериха не видели, но в доме бень-Охозия каждую неделю являлась старая женщина под густым покрывалом и осведомлялась о здоровье больного. По выговору ее можно было догадаться, что она готка.