Тень колдуна - Роберт Асприн

Теперь у нее было то, чего Ганс никогда не имел, разве что временно: работа. Его женщина оказалась более чем талантливой, и теперь, после смерти Корстика, для с'данзо в Фираке было полное раздолье. Мигнариал завоевывала признание. Она сделала свой дар профессией, гадая на базаре, раскинувшемся вдоль улицы Караванщиков. И теперь она могла смотреть ему в глаза и выражать свое неодобрение, эта юная женщина, которая так долго восхищалась им, будучи всего лишь впечатлительной девочкой, опекаемой родителями.

Она любила Ганса и, хотя была на несколько лет моложе его, порой чувствовала себя старше, поскольку ее не обуревало столько противоречивых желаний, ей не приходилось снова и снова что-то кому-то доказывать. Она уже не находила его ночные отсутствия столь романтичными. Она, казалось, больше не могла сдерживать своего неодобрения, пытаясь изменить в Гансе то, что так привлекало ее к нему прежде, как к мятущейся, овеянной романтическим ореолом личности.

Она радовалась, что он нашел временную работу в качестве охранника каравана, несмотря на то, что это было опасно.

У них были деньги, у нее была работа, зачем ему было воровать?

Он только вздыхал и пытался ответить — или, что более характерно, отказывался отвечать, напуская на себя обиженный вид.

Он не знал точно, сколько ему лет; может, двадцать два, может, больше или меньше. У него никогда не было отца, и он мало общался со своей матерью, которая мимолетно знала его отца. Он вырос на улице и был воспитан вором. Во всяких уличных ситуациях он отличался исключительной зрелостью; во всех остальных отношениях он был мальчишкой и в какой-то степени осознавал это, хотя и не соглашался с этим. Задиристость сироты-бастарда была способом скрыть от окружающих свою душу, полную желаний, боли и неуверенности. Ночную «работу» сравнивали с тараканьей. Именно так это называлось в Санктуарии, потому что таракан — существо, которое выходит только ночью. Почему он продолжал вести ночную жизнь? Потому что должен, пытался он втолковать ей. Потому что это было его занятием. Он делал это лучше, чем кто-либо другой. Его способность взбираться по стенам, двигаться бесшумно и исчезать в любом островке тени была непревзойденной.

Кроме того, это была его потребность. Взбираясь на неприступную стену, воруя то, что невозможно украсть, он самоутверждался. В то же время он достиг того счастливого слияния работы и игры, которым могут наслаждаться немногие живущие на этом свете.

Было еще нечто, что Аркала мгновенно распознал в нем в ту ночь в убежище Корстика, в последнюю ночь Корстика. Ганс был Шедоуспаном, испытывавшим острую потребность в приключениях и еще более в опасности. Он сам себе не признавался, насколько сильно он любил этот всплеск возбуждения в крови, от которого все его тело начинало звенеть. Да, он не мог без этого.

Мигнариал слышала, как Аркала говорил эти слова, она любила и уважала Аркалу, но все же не могла этого понять, не могла принять. Было в Гансе еще кое-что, чего не упомянул Аркала. Возможно, Мигнариал теперь это знала, хотя и не признавалась себе в этом. Несмотря на все свое обаяние и кажущуюся уступчивость, Ганс был самодостаточным одиночкой.

Трудно все время пытаться быть половинкой пары. Ему хорошо удавались дела, связанные с крайним напряжением телесных возможностей, и он на самом деле любил это. С гораздо меньшим успехом он решал всякие душевные затруднения; он ни в чем не признавался себе и даже был нечестен перед самим собой, ему то и дело приходилось что-то доказывать самому себе, и он всячески избегал всех этих душевных сложностей. Беда заключалась в том, что такое поведение было наихудшим из всех возможных для человека, который старался стать половиной пары.

Он не запретил себе поддаваться случайным телесным соблазнам на стороне. Мигнариал догадывалась об этом и, возможно, относилась к этому с пониманием. У нее было невероятно зрелое отношение к подобным вещам: тела, повторяла он слова своей матери, не предназначены для обладания, не говоря уже об отдельных частях тел.

Если бы он знал о тайных мыслях, которые обуревали ее в такие ночи, когда он, напуская на себя обиженный вид, становился агрессивным и вихрем уносился из дому!

«Иной раз я понимаю, какая я незрелая девчонка, — думала она как-то раз после того, как он в бешенстве ушел вместо того, чтобы разумно поговорить. — Больно сознавать, что он так много повидал в этом мире, у него такой богатый опыт, в то время, как я — совершенная простушка. Я раздражаю его, потому что не знаю, как себя вести, и в результате веду себя как некая смесь моей матери, меня самой и... какой-то глупой девчонки. Но все же в других отношениях он такой мальчишка! Иногда я чувствую себя рядом с ним гораздо старше, скорее матерью, чем его... чем его... его женщиной.

О, Ганс, Ганс, зачем тебя наказали, наделив столь бурными страстями!

Почему я не могу стать настоящей женщиной, а ты — зрелым мужчиной ?»

Но незаконнорожденный сирота не догадывался об этих мыслях и, шагая домой, решил солгать ей о сущности той сделки, которую заключил. У нее было занятие, а у него нет, и это раздражало. Теперь у него тоже есть. Да, решил он, он не скажет ей всей правды о предложении графа. У Ганса уже не осталось никаких сомнений на этот счет к тому времени, как он добрался до двухэтажного дома, выходящего передним фасадом на Кошенильную улицу, а задним в проулок — обстоятельство, которое Ганс неоднократно находил весьма удобным. Он заметно повеселел и даже почтительно раскланялся с каким-то стариком в капюшоне. Ганс знал, что прохожий был в годах, поскольку прятал свои морщинистые ноги с распухшими коленями под длинным балахоном, чего не стал бы делать ни один молодой мужчина в Фираке. Темно-синяя ткань была окаймлена многочисленными полосками по подолу и рукавам.

Ганс уже привык к тому странному обстоятельству, что в городе Пламени, над которым возвышался огромный храм, никто не носил красного.

Капюшон вежливо качнулся в ответ, и «балахон» удалился своей дорогой.

Нотабль, естественно, решил попридержать события, неторопливо облегчаясь. Ганс издал преувеличенно громкий вздох и ждал, нетерпеливо переминаясь, пока кот предавался обязательному ритуалу вдумчивого обнюхивания собственной мочи. Гансу это надоело раньше, чем Нотаблю, и он двинулся дальше. Нюхнув последний раз, чтобы лишний раз доказать свою независимость, кот задрал хвост и с жалобным мяуканьем поспешил следом.

— Тише, Нотабль, — пробормотал Ганс. — Мигни, наверное, спит.

Невообразимо огромный кот отозвался тонюсеньким горловым звуком.

Они поднялись на второй этаж и увидели, что она ждет в полном бездействии. «Конечно, — подумал Ганс, испытывая болезненное чувство вины, — уже очень поздно, время обеда давно прошло». Нотабль направился прямиком к своей миске, которая своим огромным размером походила на что угодно, кроме миски мелкого животного. Увидев, что она пуста, он уселся рядом с таким укоризненным видом, словно не ел несколько дней.