Эмигрант. Испанская война - Даниил Сергеевич Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нашей задачей было прикрытие артиллерийской батареи из 2-х горных орудий. Снарядов к ним оставалось совершенно немного; мы понимали, что первый бой для нашей группы станет и последним. Тем не менее, мы выбрали хорошую позицию на высоте, прикрывающей перекрестье основных дорог. Окопались по самые уши, замаскировав позиции подручными средствами. И ждали.
На нас вышел крупный отряд, не менее одного конного полка. Красная конная разведка нас не обнаружила; это стоило кавалеристам нескольких сотен жизней. Пускай снарядов было немного, но это была шрапнель. Свинцовые шарики, сотнями разлетающиеся в воздухе, выбивали и людей, и животных. Страшное зрелище. Но мы, привыкшие к ужасам войны, их не жалели. Однако и радости не испытывали, понимая, что никаких шансов у нас уже нет.
Всю войну мы били большевиков меньшим числом. Но их конные группы были наиболее боеспособными частями. Кроме того, дисциплина у красных налаживалась расстрельными методами. И, наконец, главное – они уже стали победителями, а мы – заранее побеждёнными. Все устали от войны, но, если для нас её конец означал лишь смерть, то им сулил победу и жизнь. Враги не побежали…
Из-за экономии снарядов артиллерийскую стрельбу мы вскоре прекратили. Красные быстро перегруппировались и пошли в атаку. Широким развёрнутым строем на нас во весь опор неслась конница врага. Последние снаряды мы вложили в упор, снова нанеся их группе большой урон и внеся сумятицу. Но развёрнутая «лава» была не очень и густой. Она «спрятала» две крупные группы на флангах… Если вспомнить историю, то можно провести параллель с битвой при Левктрах, когда афиняне разбили спартанцев, или с победой Ганнибала при Каннах. Нас обхватили так же, как древних римлян. В упор ударили пулемёты; но красные атаковали и с флангов, и с тыла, и с фронта. У пулемётчиков просто не было возможности вести огонь на 360 градусов.
Мы стреляли в упор, я сумел свалить одного, может двух… Но очередной всадник достал меня шашкой на излёте. С того момента я ничего не помню.
…Очнулся я ночью. Вокруг были лишь тела сослуживцев – их никто не спешил убирать. Наша позиция была уничтожена, а я, как ни странно, страстно захотел выжить. Невероятно, всеобъемлюще захотел выжить… Я спасся благодаря греческим морякам. Но это отдельная история. Что же касается вашего отца: он был наводчиком одного из орудий. Видимо, стрелял крепко. Я видел его мельком; конечно, мы были немного знакомы. Он обмолвился, что сумел эвакуировать семью, и что теперь он уже ничего не боится. Вы на него очень похожи: надень на вас сейчас форму да оставь короткие усы – и вот он, перед глазами.
Я не видел его тела; признаться, судьба мёртвых тогда меня не очень интересовала. По крайней мере, стонов раненых на поле боя не слышно не было. Шансы, что ваш отец спасся, стремятся к нулю; бой был горячим и явно шёл до последнего. Тем более, основной урон нанесли артиллеристы. Так что, даже если Александр Вячеславович попал в плен, это лишь отсрочило кончину. Но сделало бы её несоизмеримо более мучительной.
…Не думал я, что идя на эту встречу, узнаю про судьбу своего отца. Вроде бы уже давно был уверен в том, что его нет на свете. А сейчас будто поговорил с ним, будто коснулся его руки, услышал его голос… Да! В это мгновение я вспомнил его голос!
То ли вино так меня размягчило (пил я крайне редко), то ли рассказ Александра Ивановича, но в момент, когда мне вспомнился голос отца, я уже не смог сдержать слёз. Папа, папа… Меня поймут люди, что детьми ни разу не успели позвать отца, не знали или не запомнили его улыбки, тёплых слов, объятий… Я ведь не плакал даже тогда, когда не мог ходить после первой встречи с Раулем. Не плакал, хотя очень хотел заплакать, испытывая угрызения совести из-за Зои. Но сейчас я уже не смог сдержаться…
– Все мы теряем близких. Поверьте, Никита, нам очень жаль вашего отца – безусловно достойного человека, к тому же нашего сослуживца. Но он принял смерть не напрасно. Сколько-то людей спаслось именно благодаря его жертве. Так давай те же ещё раз выпьем за всех тех кто до конца выполнил свой долг пред нашей великой родиной, перед Россией! За них, за Россию, Ура!
Мы выпили ещё, и это было уже явно не лёгкое вино… Расчувствовавшиеся офицеры затянули песню:
Из Румынии походом
Шёл Дроздовский славный полк,
Во спасение народа,
Исполняя тяжкий долг.
Много он ночей бессонных
И лишений выносил,
Но героев закалённых
Путь далёкий не страшил!
Генерал Дроздовский смело
Шёл с полком своим вперёд.
Как герой, он верил твёрдо,
Что он Родину спасёт!
Видел он, что Русь Святая
Погибает под ярмом
И, как свечка восковая,
Угасает с каждым днём.
Верил он настанет время,
И опомнится народ —
Сбросит варварское бремя
И за нами в бой пойдёт.
Шли Дроздовцы твёрдым шагом,
Враг под натиском бежал.
Под трёхцветным Русским Флагом
Славу полк себе стяжал!
Песня в исполнении сильных мужских голосов прозвучало очень красиво и мужественно. Она и так бередила душу, а что уж там говорить обо мне – я слышал её из уст тех, о ком она сложена!
Я мучительно старался ещё раз вспомнить отца. Не фотографию, а живого, того, прощавшегося с нами на Крымском берегу… Я представлял себе лица тех, кто пошёл добровольцами сражаться за правое дело. Я представлял себе, как сражались те, кто сидел рядом со мной – и видел себя рядом с ними.
Когда человеку мучительно горько, это чувство вызывает в нём две реакции: надломанную апатию или ярость по отношению к источнику страданий. В моём случае выбор был сделан в пользу гнева.
…До того я ненавидел красных и Советский Союз умозрительно: я не помнил свою родину и событий, связанных с исходом. Я только знал, что большевики, «красные», лишили нас (эмигрантов) любимых людей и дома. Однако, я не чувствовал этого до сегодняшнего дня, ведь мне и так было кого ненавидеть. Но теперь чёрная, глухая, не имеющая выхода ярость заполонила моё сознание.
«Проклятье! Они должны ответить! Они должны ответить за наши страдания, за убитых и замученных ими людей! Я хочу правосудия! Я хочу драться с ними!!!»
Кажется, последнее я произнёс вслух. Офицеры пристально уставились на меня, будто в первый раз увидели. И я нетвёрдым голосом заговорил:
– Да, господа офицеры. Я хочу драться с «красными». Более того. Я дрался с теми, кто им служит. Я дрался с Раулем, бандитом в бригаде Жерома. Жером служит Полю Карбону. А тот работает в паре с политиканом-коммунистом Симоном Сабиани. Вот так вот, и в Марселе добрались! И матери моей угрожают!
Тут я упал на кресло. Мне очень плохо. И чуточку хорошо. Очевидно, я пьян. Это замечает и Илья Михайлович. Тем не менее, он спрашивает:
– Никита, подождите. Кто угрожает вашей матери? Почему вы об этом не сказали ранее? Так, господа! Нужно на улицу, развеяться. В ресторане могут быть лишние уши.
Холодный ветер действительно приводит меня в себя. Я уже пожалел о распущенном языке и минутной слабости, из-за которой меня могут перестать уважать «дрозды» (в РОВС я как-то не спешил), а также могут начаться проблемы (говорил я на русском, но имя Карбона в негативной интонации могли услышать). Историю о подставном турнире и угрозах матери пришлось рассказать. Какое-то время все молчали.
