Последний шанс - Виталий Смирнов

— Может быть, смерть жены переживает?

— Переживает. Это точно. Женщины наши во дворе говорят — до сих пор кое-когда плачет — заговорят с ним о покойнице, а у него сразу голос задрожит, махнет рукой и к себе уйдет. Но и это еще не факт, товарищ подполковник. Как вот вы оцениваете такой случай, который я наблюдал лично… — Круглые глаза Крупнова блеснули торжествующим огоньком. Он решил выбросить свой главный козырь, доказывающий его наблюдательность и проницательность тоже. — Получилось так, поругался я с женой. Ну, знаете, жизнь-то теперь не легкая. А ей хочется и то, и другое. Начала укорять, мол, другие-то могут, а ты? А я, и правда, товарищ подполковник, только в духе закона и порядка… Ну, я и ответил ей. Слово за слово и, в общем, поругались. Расстроился я и вышел на балкон прохладиться. Сижу, о Марусе своей думаю. А ночь, товарищ подполковник, просто чудесная. Тихо. Небо усыпано звездами. От леса тянет прохладой. Стал я успокаиваться. И вдруг слышу, дверь нашего подъезда хлопнула. Смотрю, а это старина Задоров вышел. Стук, стук палочкой и на дорогу. А там, оказывается, машина с погашенными огнями. Хлопнула дверца, вспыхнули фары и все — уехал наш безутешный в сторону улицы Металлургов. Как это понимать, товарищ подполковник?

— Когда это случилось? — не отвечая на вопрос, спросил Брянцев.

— Да позавчера. Двадцать второго мая, близко к полуночи. Информация была важной, но Брянцев решил не показывать вида. Увидев, что он так и не поразил подполковника загадочным фактом, Крупнов вроде бы полинял, сник.

— А так, — продолжал он уже без особого энтузиазма, — человек он тихий, во время войны был военным летчиком, имеет четыре ордена, в том числе три «Отечественной войны».

Теперь Брянцев уже почти не сомневался, что человек с палочкой, о котором рассказала Сереже Масленникову жительница того самого дома, около которого убийца Пустаевой раздавил ее золотые часики, никто иной, как «рохля» Задоров.

Брянцеву предстояло обдумать свои дальнейшие действия. «Брать» Задорова, предъявлять ему обвинение, было, пожалуй, преждевременно — свидетельская база еще слабовата, да и улики были косвенными. Надо было еще работать, работать… Стоило, конечно, и лично встретиться с ним, ну, скажем, под флагом: к нам поступили многочисленные жалобы на врача Пустаеву и вот… Да и с Ниной Алексеевной Шапкиной надо побеседовать, слова завещания довольно определенно указывают на то, что она «знает» о грехе подруги. В чем он состоит?

От размышлений его оторвал телефонный звонок. Звонила жена:

— Докладываю, товарищ подполковник, — пошутила она, — что сегодня вам стукнуло шестьдесят… — и она рассмеялась. — Эх ты, сыщик, сыщик… Такую дату у себя под носом просмотрел. Я еще утром поняла: забыл, напрочь забыл… Будь добреньким, уж хоть сегодня приди с работы вовремя. Хорошо?

У Брянцева появился предательский комок в горле. Он подумал: «А если бы у меня «залечили» мою Любушку… Что тогда?» И, пересиливая свою мгновенную слабость, ответил:

— Хорошо…

Эпизоды

…Сергей, еще не переступив порога своего кабинета, услышал, как надрывается телефон.

Звонила Инна Яковлевна. Голос ее показался Сергею похожим на сирену патрульной машины:

— Это вы, Сергей Михайлович? — кричала в трубку она. — Так знайте: Пустаева — преступница. Да, да… Преступница! Пустаева назначала Ольге Николаевне Задоровой такое лечение, которое прямо могло привести к остановке сердца, к смерти…

— Не может быть, — вырвалось у Сергея.

— Это называется передозировкой сердечными гликозидами. Но самое главное: назначить-то назначила, а в истории болезни назначение не записала.

Сергей положил трубку и замер. Он был поражен. Конечно, он и раньше слышал о злоупотреблениях некоторых врачей, например, психиатров. Так вот, значит, о каком «грехе» писала Пустаева в своем завещании…

Сергей решил немедленно доложить о состоявшемся разговоре Брянцеву…

…Услыхав телефонный призыв, начальник райотдела внутренних дел Коршунов досадливо поморщился: «Это еще кто?» В трубке раздался пропитой голос:

— Гражданин начальник, это кореш Вырвиглаза говорит. Какого? Того самого, которого сегодня за городом пристукнули. Так вы учтите, он, Вырвиглаз тоись, сегодня ночью с шапкинским Михелем на дело ездил. На какое? На серьезное.

— На «мокрое»? — опять спросил Коршунов.

— Может, и на «мокрое», не знаю, а вы подумайте — уехал-то он с Михелем…

Под «мокрым» делом недвусмысленно подразумевалось убийство Бубнова, а «с шапкинским Михелем» — указывало на причастность к нему Шапкина… Но с другой стороны: звонок этот — не доказательство, а связываться с Шапкиным… Кроме того, убийство этого Вырвиглаза произошло за городом, не на территории района, а расследование убийства Бубнова областная прокуратура взяла на себя… Вот и пусть она им занимается. Райотделу лучше всего помолчать.

«Сделаем вид, — решил Коршунов, — что никакого звонка и не было».

…Нина Алексеевна не отрывала глаз от своего письменного стола.

Они сидели вдвоем с Брянцевым в ее кабинете. Беседа продолжалась больше получаса, и Нина Алексеевна уже поняла, что Брянцев многое знает. Во всяком случае столько, что ее дальнейшие увиливания могут обернуться против нее. Она ведь не считала себя дурой и отлично понимала, что, умолчав в свое время о преступлении Леночки, стала ее соучастницей.

В свою очередь, Брянцев заметил и ее волнение, притворную и приторную любезность, ее неумеренное стремление произвести впечатление, сыграть на его простодушии и доверчивости. «Что ж… — думал он, — люди вообще склонны к играм. Некоторые играют с младенческих лет и до старости. Сами с собой, с окружающими людьми. И всегда стремятся что-то выиграть. Иные так насобачились, что их игра им легко удается, и они становятся политиками, занимают почетное место среди других людей. А есть и такие, как эта Нина Алексеевна, чья игра шита белыми нитками. И такие, в отличие от тех, кто насобачился, слывут просто лицемерами…»

И вот она, наконец, опустила глаза долу. И в то же время, отвечая на его вопросы, она мучительно искала благополучного выхода для себя и только для себя. Собственно, почему она должна из-за нее, из-за Лены, ставить под удар себя? Из дружбы? А что такое их, так называемая дружба? Просто многолетняя привычка встречаться, устраивать застолья, советоваться по житейским вопросам, оказывать мелкие одолжения… Разве это настоящая дружба? Из благодарности? (Наследство-то все-таки значительное…) А кому бы другому она, безродная, завещала?

И как многие из нас, столкнувшись с выбором чем-то поступиться во имя дружбы и благодарности, Нина Алексеевна решила не поступаться ничем, потому что для людей ее типа интересы других, по сравнению с их собственными, значили очень мало или, вернее, ничего не значили. Говоря откровенно, она решилась на предательство своей не только подруги, но и благодетельницы.

Она, наконец, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Брянцева с выражением человека, решившегося в ущерб себе на откровенность с представителем закона.

— Видите ли, Сергей Иванович, я подозреваю, что за последний год с Еленой Ионовной что-то случилось. Я имею в виду ее психику. Она потеряла, по-моему, ориентировку и чувство реальности… У нее появилась навязчивая идея, глупая, ни с чем не сообразная идея, — заиметь «своего, доброго старичка»… Это в ее-то шестьдесят два. Понимаете?

Она вроде бы осуждала Пустаеву, но осуждение звучало так, словно она не верила сама себе.

И в это время Брянцев наконец кивнул, ожил и, ободренная такой ничтожной мерой его внимания, она продолжала:

— Хуже того, Елена Ионовна воспылала к нему нежной страстью. Конечно же, она сошла с ума. Вести себя так, как девчонка… Смешно, это к семидесятилетнему Задорову. Я ей говорю: он же старик. А она: «Я всю жизнь со стариком жила…» Я говорю: «У него жена…» А она: «Все равно он будет моим…» Понимаете? Ну, конечно же, она определенно сошла с ума…

Теперь она опять продолжала смотреть в глаза сидящему против нее истукану, пытаясь понять, как он отнесся к ее утверждению: «сошла с ума». Наконец, губы его разжались, и он спросил:

— И как далеко зашло ее сумасшествие?

— Она решила устранить соперницу… — упавшим голосом выдавила из себя Шапкина. — У лечащего врача есть много возможностей, если он забывает о клятве Гиппократа. А у ее соперницы пошаливало сердце… Словом, Задорова поступила ко мне в отделение с явными признаками передозировки сердечными гликозидами… Я спросила Елену Ионовну, как это она, опытный врач, допустила такую ошибку. Она ничуть не смутилась и холодно ответила: «Так было нужно, Ниночка». Я ужаснулась, но ничего не сказала ей. Бежать к главврачу, обвинять ее я не решилась. Поступок был настолько чудовищен, что мне никто не поверил бы. Потом у нее нашлись бы оправдания, и, в конце концов, сработала бы наша «врачебная этика», а я лишилась бы, пожалуй, доброго имени.