Ржавчина - Алексей Пшенов

Лурдес бессмысленно пошарил руками в пустом ящике, с шумом задвинул его и испытующе посмотрел на Вадима:

– А госпожа Волокитина не оставляла в кабинете никакой записки?

– Типа предсмертной? Вы предполагаете самоубийство? – вопросом на вопрос ответил Вадим.

– Записки бывают не только предсмертные. Они бывают объяснительные, а ещё бывают записки с угрозами…

– У Жанны не было абсолютно никаких проблем! И ей ни к чему было оставлять ни предсмертные, ни объяснительные, ни угрожающие записки!

– Значит, никакой записки не было? – настойчиво повторил инспектор.

– Разумеется, не было.

– А почему госпожа Волокитина почти никогда не пользовалась камерами наблюдения?

Было понятно, что Лурдес уже проверил стоящий на одной из книжной полок видеорегистратор и убедился в том, что никаких интересных записей в нём нет. Дом Жанны был оснащён и надёжной сигнализацией и качественным видеонаблюдением, но она включала их, только когда надолго отлучалась из дома. В остальное время все системы охраны были выключены.

– Потому что ей не нравилось, когда за ней подсматривают, – как о чём-то само собой разумеющемся ответил Вадим.

– Что значит подсматривают?

– Это значит, что любые частные записи могут запросто попасть в руки какого-нибудь постороннего лица, вроде вас, – сдерзил Морозов, желая хоть как-то досадить дотошному инспектору.

– И что в этом плохого? – пропустил колкость мимо ушей по-прежнему невозмутимый Лурдес.– Разве госпожа Волокитина занималась чем-то противозаконным?

– Ничем противозаконным Жанна не занималась, но ей не хотелось, чтобы полицейский инспектор смотрел, как она ходит по дому неглиже и трахается со мной возле камина или в оранжерее. На нашей улице вообще не принято использовать видеокамеры – это моветон.

Вадим сказал абсолютную правду. Русскоязычные обитатели улицы Сонгри были далеко не бедные люди – у всех в домах была установлена дорогая и надёжная сигнализация, но постоянным видеонаблюдением пользовались только те, кто не доверял своей родне и прислуге. А у Жанны, как и у многих других, видеокамеры ассоциировались с бдительными советскими бабушками на скамейках, с утра до вечера зорко следившими за жизнью своих соседей по подъезду. И лишний раз включать эти глаза и уши она не желала.

– Какие же вы русские…, – инспектор запнулся и, не найдя подходящего цензурного эпитета, решил окончить безрезультатные препирательства.– У меня к вам вопросов больше нет. Сдайте эксперту отпечатки пальцев, и можете быть свободны…

– Зато у меня осталось несколько вопросов, – продолжил пикировку Морозов.– Почему вы решили, что Жанну кто-то утопил? Кто мог об этом сообщить? Сам убийца?

– Повторяю, это конфиденциальная информация, – непреклонно отчеканил Лурдес.– И вас она совершенно не касается.

– Смерть Жанны меня не касается?! – в очередной раз возмутился Вадим.

– Простите, а вы ей кто? – въедливо поинтересовался инспектор.– Муж, брат или ещё какой-нибудь близкий родственник?

– Я её самый близкий друг!

– К сожалению, такого юридического термина нет. Официально, даже наши понятые – лечащий врач и домработница – имеют к госпоже Волокитиной гораздо более близкое отношение, чем вы.

– Вы же понимаете, о чём я говорю! Я её любовник и соответственно нахожусь к Жанне гораздо ближе, чем Регина и доктор Брашар!

– И соответственно у вас гораздо больше мотивов…, – инспектор начал фразу, а потом многозначительно замолчал.

– Мотивов для чего?! – буквально задохнулся от негодования Морозов.

– Для всего, – наверное, в десятый раз утомлённо вздохнул инспектор.– Всё, на сегодня вы свободны. Никуда не уезжайте из города, а я по возможности буду держать вас в курсе расследования…

– Спасибо на добром слове!

Сдав криминалисту отпечатки пальцев, Вадим пулей вылетел из кабинета Жанны. Перепрыгивая через две ступеньки, он спустился на первый этаж; раздражённо оттолкнул подбежавшую к нему то ли с утешениями, то ли с расспросами Регину; и уже через две минуты оказался на кухне собственного дома. Там Морозов налил почти полный стакан рома, залпом осушил его и вместо закуски закурил сигарету, хотя с утра твёрдо решил не возвращаться к этой привычке. Через несколько минут алкоголь и никотин оказали своё успокоительное действие, и Морозов поднялся в свою спальню на втором этаже, чтобы пронаблюдать, за отъездом дотошного капитана Лурдеса. Ему не терпелось пойти к Диане Мантальго, но совсем не хотелось, чтобы этот визит попал в поле зрения инспектора, который вполне мог следить за домом Вадима из кабинета Жанны.

Все машины стояли на прежнем месте и Морозов, пододвинув к окну спальни кресло и журнальный столик с остатками рома и сигаретами, устроил себе довольно комфортабельный наблюдательный пункт. Мысленно повторяя свой разговор с Лурдесом, Вадим неожиданно зацепился за его предположение о том, что в доме кроме него и Жанны мог остаться кто-нибудь из гостей. А вдруг это действительно так, и этот кто-то, сначала запугал юбиляршу письмами от внезапно воскресшего мужа, а потом под предлогом помощи похитил её или даже убил? Осуществить такую дерзость мог только человек, который очень хорошо знал Жанну, и которому она сама безгранично доверяла – Дамир Икрамов. И мотивом похищения могла быть давняя неразделённая любовь.

Дамир был политический эмигрант с Северного Кавказа, овеянный романтическим флёром непримиримого борца с кровавым российским режимом. Он появился на улице Сонгри в начале нулевых годов почти в одно время с Жанной. Себя Икрамов позиционировал как обычного сельского жителя, потерявшего во второй Чеченской кампании дом и семью и сражавшегося против федеральных войск до тех пор, пока сам не получил тяжёлое ранение. Подлечившись в Турции, он перебрался в Европу и, получив статус политического беженца, приобрёл не улице Сонгри добротный особняк с роскошным видом на море. На какие средства безработный эмигрант совершил столь дорогое приобретение, было совершенно непонятно. По его собственным словам Дамир всю жизнь проработал скромным сельским механизатором и никаких накоплений не имел. А пособие для беженцев в автономной провинции Кальвенарес было настолько мизерным, что прожить на него могли только самые неприхотливые выходцы из Северной и Центральной Африки, и ни один банк не ссудил бы под это пособие ни одного евроцента. Впрочем, доходы Икрамова никого не интересовали. В глазах местных властей он был бесстрашным борцом за свободу от имперской тирании, собственной кровью заслуживший право на тихую и безбедную старость. А русскоязычные обитатели Восточного предместья опасались задавать бывшему боевику какие-либо неудобные вопросы. Всегда подтянутый и вежливый Дамир вёл довольно замкнутый и уединённый образ жизни. В отличие от других выходцев с Кавказа, он ни по какому поводу не устраивал шумных застолий; к нему никогда не приезжали ни друзья, ни родственники; и со всеми соотечественниками, проживавшими на улице Сонгри, Икрамов поддерживал абсолютно нейтральные отношения. Единственным исключением была Жанна Волкитина – в неё Дамир влюбился с первого взгляда. Но в то время был ещё жив муж Жанны – авторитетный бизнесмен Роман Волокитин – и он в приватной беседе популярно объяснил влюблённому кавказцу, что не потерпит никаких ухаживаний за своей женой.

Однако Икрамов не оставил своих притязаний и после гибели Волокитина, выдержав для приличия годичный траур, пришёл к вдове с огромным букетом цветов и предложением руки и сердца. Жанна терпеливо выслушала пылкие признания влюблённого Дамира, но ответила твёрдым однозначным отказом. Икрамова это ничуть не смутило, и он сказал, что готов подождать ещё несколько лет, пока женщина не убедится, что более достойного спутника жизни ей не найти. Жанна сказала, что это будет попусту потерянное время, но Дамир не поверил и приступил к долговременной планомерной осаде. С этого дня курьер стал дважды в неделю приносить Волокитной подарочные букеты цветов. По понедельникам это была какая-нибудь большая цветочная композиция, а по пятницам – огромная цветочная корзина. Жанна называла их букетами будничного и выходного дня. Вслед за цветами в почтовом ящике Волокитиной стали появляться открытки, в которых Дамир приглашал её то в ресторан, то в театр, то в какое-нибудь небольшое путешествие. Когда Икрамов пригласил Жанну на Неделю высокой моды в Милан, она не выдержала и согласилась. Естественно никакой близости в этой поездке не произошло – всю неделю они прожили в разных номерах отеля «Христофор Колумб», но за это время Дамир буквально очаровал свою пассию обширными познаниями в области моды и искусства. Он был слишком интеллигентен и образован для сельского механизатора, хотя по-прежнему утверждал, что большую часть своей жизни провёл за рулём трактора. Убедившись, что в реальной жизни бывший боевик совершенно не опасен, Жанна стала беззастенчиво пользоваться всеми предложениями влюблённого кавказца. Она ходила с ним в рестораны, театры, на выставки, ездила в европейские столицы, но при этом держала своего поклонника на расстоянии вытянутой руки и не позволяла ему даже скромного поцелуя. Икрамов стоически терпел такие отношения в течение почти восьми лет, до тех пор, пока в Карпелье не появился Вадим Морозов. Убедившись, что это не просто давний друг Жанны, а его удачливый соперник, Дамир пригласил свою безответную любовь в ресторан и, потеряв обычное хладнокровие, потребовал объяснений. Жанна спокойно напомнила своему разгорячившемуся поклоннику о том, что сразу предупреждала его о бесполезно потерянном времени, и никаких обещаний и авансов никогда ему не давала. Что она абсолютно свободная современная женщина и имеет полное право на независимую личную жизнь, но если Дамир хочет, то она не против продолжения между ними чисто дружеских платонических отношений. Икрамов сначала обозвал Жанну всеми последними словами, а потом напился так, что ей пришлось сначала выносить своего отключившегося поклонника из ресторана с помощью официанта, а потом заносить его домой с помощью таксиста. Потерпев такое сокрушительное фиаско, Дамир не перестал присылать дважды в неделю роскошные цветочные композиции, но на увеселительные и культурные мероприятия больше никогда свою бывшую пассию не приглашал. При встрече с ней или с Вадимом он учтиво кивал головой или односложно здоровался, но никогда не пытался завести разговор. Если Жанна из вежливости спрашивала его о здоровье или о погоде, Икрамов лаконично отвечал, мол, у меня всё хорошо, и стремился побыстрее уйти.