Эмиграция (июль 2007) - журнал Русская жизнь

Тут надо рассказать о разнице характеров братьев. Миша был более сдержанным мальчиком, свои чувства не высказывал легко, относился ко многому формально, рано стал более взрослым, манеры у него всегда были отличные. Он знал, чего хотел, и добивался этого. Жизнь, особенно после революции, его изменила, и у него вышли наружу высокие духовные качества, помогшие ему перенести ужас и хамство большевизма стоически, давая пример другим.

Гриша в детстве отличался особой чувствительностью, совестливостью, отзывчивостью к чужому горю. У него было золотое сердце и, как говорила Мандельхен, солнечная натура. Болезнь, сознание, что он калека, хотя и не вызывали ропота, наложили на него свою печать, и он постепенно стал уходить в себя, делаться замкнутым и на вид холодным, сохраняя в душе все те же детские качества, которые и проявлялись когда нужно, особенно когда надо было кому-нибудь помочь и во время его смертельной болезни, когда проявилась во всей полноте высота его духа.

Миша с годами стал терять свою внешнюю холодность, и та же высота духа характеризовала и его и помогала ему нести свой крест большевистской муки и сделала из него того человека, память о котором будет храниться в сердцах тех, кто знал его. Оба брата были верными товарищами и никого бы никогда не выдали, что впрочем, и не существовало в наших школьных нравах.

Гриша заболел весной 1897 года, и врачи отправили его на лечение на одесский лиман, что ему принесло, после некоторого улучшения, лишь вред, и после трех сезонов пребывания на Хаджибейском лимане его отправили туда, куда надо было послать сразу, то есть в Берк-Пляж. В Одессу мы уехали всей семьей, остановились в «Крымской» гостинице, где постоянно жил брат Саломеи Ивановны Лозинской, матери дяди Володи, не выезжавшей из Кишинева (за одним странным исключением) после смерти сына. Ее брат Георгий Иванович Перетяткович был профессором русской истории в Новороссийском/Одесском университете. Через несколько дней мы переехали на дачу на Хаджибейский лиман. Дачи нас поразили своей примитивностью - грубо выбеленные домишки без санитарии в больших абрикосовых садах. Недостаток был тот, что в каждом саду было по несколько дач. Дуня не могла одна справиться с работой, и взяли кухарку, красивую, полную, высокую старуху Матвеевну, которая себя называла «николаевский солдат», потому что в свое время была, во время какого-то похода, маркитанткой при армии. Она нас полюбила и гордилась петербургскими господами. И вот молочница-штундистка подала счет: «Петербургским кацапам». «Ах ты штунда проклятая, как ты смеешь, мой барин у губернатора обедает! Перепиши!» Новый счет был: «Московским господам». Мы, дети, гордились своим столичным происхождением, потешались над одесским произношением, его перенять не могли, но начали потехи ради употреблять одесские выражения, что нам строго запретили.

Мальчики стали издавать журнал под странным названием «Вестник яблони», на обложке была нарисована стилизованная яблоня, в нем было два отдела: «Грустные новости» и «Веселые новости». Они стали регулярно читать газеты, интересоваться внешней политикой.

На святках нас обычно возили в театр, первый мой выезд был в балет, на «Спящую красавицу», помню знаменитую балерину Леняньи, мне было лет шесть. Когда Гришу в первый раз взяли в балет, он от скуки заснул и, проснувшись, спросил: «Когда же они штору спустят?» У нас вообще любили театр - страсть, свойственная русским. У мамы с бабушкой был абонемент в Михайловском театре, где всегда была первоклассная французская труппа с нередко приезжавшими знаменитыми гастролерами. Так как богатств у нас не было, места были скромные, на балконе. Ходили и в Александринский на русские спектакли, и взрослые в разные другие театры. Иногда ездили в цирк Чинизелли. Наши театры стояли на такой высоте, что выдерживали сравнение с лучшими европейскими и часто превосходили их. Люсьен Гитри писал в своих мемуарах, что он учился играть у знаменитых актеров Александринского театра. Мальчики за всем ревностно следили, все подмечали, что и помогло им впоследствии написать такие замечательные пародии на театр Станиславского с пьесами Ибсена.

Они усердно собирали марки и по ним учили географию и политическую историю стран происхождения марок. И когда попадалась марка с каким-нибудь экзотическим президентом, то сейчас надо было знать его биографию и историю страны. В этом помогали папа и энциклопедический словарь, в сравнении с которым теперешний советский словарь просто неприличие. Мы очень интересовались бурской войной и в подражание взрослым стояли за буров, о которых папа тоже много говорил. К нам ходил завтракать из гимназии мальчик Володя Макаров, семья которого жила в бедности и которым папа помогал. Раз он после завтрака прощался с дядей Женей и протянул ему руку. Дядя сказал ему: «Сам-то ты брит (он был стрижен под гребенку), а руки у тебя буры».

Твой папа рано начал интересоваться иностранными языками. Ему был прописан массаж ноги, и к нему ходил массажист швед. Гриша этим пользовался, чтобы учиться по-шведски. Когда папа в 1904 году купил дачу в Финляндии, Гриша брал уроки финского языка у почтовой барышни, большая заслуга, потому что этот язык редко дается взрослым и особенно не живущим постоянно в стране среди финнов.

Я не помню, когда в Петербург приехал в первый раз театр Станиславского - Московский художественный. Насмотревшись этих постановок и отдав должное новизне и таланту некоторых актеров, решили писать пьесы. Содержание держалось в секрете от будущих зрителей, но все помогали в постановке, мастерили костюмы, шили занавес, вернее, приспосабливали портьеру. Актерами были мои братья, Коля Набоков, наша любимица неграмотная Ольга, которой поручались немые роли, и сестра Коли маленькая Леля. Одна пьеса была подражанием средневековым драмам с трагическим концом, который всех заставляет покатываться от смеха. Но лучшие пьесы были пародии на Ибсена и Станиславского. Самой удачной была драма «Домашний гусь», где мальчики удивительно метко уловили некоторую напыщенность и неестественность и драмы Ибсена, и постановки Станиславского. «Домашний гусь» мог бы отлично пойти в «Кривом зеркале». Пьеса была очень кратка, в чем и было ее достоинство, потому что эта краткость особенно подчеркивала то, что авторы хотели высмеять. Суть пьесы была в том, что хозяин гуся всем пожертвовал для него, семьей, друзьями и прочим. Эффект произвел Коля, который вошел на сцену в скандинавской бороде и представился хозяйке: «Я Сукенсен, сосед». Так же удачно была переименована фамилия героя в Багдель, что для знающих шведский язык скажет много.

Наибольший успех имела драма, сюжет был подражанием «Тысяче и одной ночи». Называлась она «Султан Ахмет» (вся пьеса была в стихах). Жестокий деспот Ахмет убивает своего визиря за то, что тот обыграл его в шахматы, свою жену красавицу Сальху после того, как она пела по его просьбе: «О Сальха, для меня твое небесно пенье Есть величайшее, о Сальха, наслажденье». Убивает других: «Ну так умри, презренный, Немедля унеси сей труп окровавленный». Наконец народ возмущается, врывается (три человека изображали народ) во дворец и закалывает тирана при криках: «Смерть деспоту, свобода!» Как ты знаешь, я запрашивала Никиту (Никиту Алексеевича Толстого. - Ив. Т.) о том, сохранились ли рукописи этих пьес - «Ахмета» Миша писал, кажется, один. Оказалось, что после убийства Кирова, когда Мишу с семьей от Сибири спас Горький, у него был обыск, унесли рукописи и вернули все кроме «Ахмета», узрев там, верно, пророчество о грядущем Отце Народов, могущее внести смуту в умы его подданных, хотя пьеса была написана не позднее самых первых годов ХХ века - в 1902-1903 годах.

С осени Гриша стал ходить в гимназию (1901). Мама очень за него боялась, чтобы он не упал, и просила инспектора следить за ним, и когда первый раз пришла за ним, увидела к своему ужасу, что он мчится по лестнице на костылях. А мальчики его просили одолжить костыли для драк.

Наша жизнь на даче в 1906 году была омрачена страшной трагедией, убийством социалистами-революционерами на крейсере «Память Азова» в Ревеле дяди-моряка. Убийство было совершено по приказу Фондаминского-Бунакова, которого там обожала левая интеллигенция и которого я разоблачила, когда он жил в Париже.

Материальное положение семьи с годами улучшалось, и перед смертью папа был состоятельным человеком, но у нас никогда ни у кого не было преклонения перед златым тельцом. Наоборот, считать себя богатыми и хвалиться этим было признаком самого дурного тона, что было и в гимназиях. Среди друзей родителей были очень бедные, которым помогали, и они были на равной ноге с богатыми знакомыми. Навещали их так же, как и других, и приглашали на все вечера и обеды. В России был обычай, что девочки, гуляя в общественном саду, приглашали незнакомых девочек играть в мячик (так называемая школа мячики). Раз я была с Морхен в Летнем саду, играть не хотелось, и я отказала подошедшей ко мне девочке. Мне страшно влетело: «Она могла подумать, что ты не хочешь с ней играть, потому что она бедно одета. Пойди сейчас же и скажи, что хочешь играть». Потом, мы знали, что наши родители не все могут себе позволить. Нам в голову не приходило просить подарки, которые, мы знали, им не по средствам, и не было никакой зависти к детям, у которых эти дорогие вещи были. Перед елкой мама меня брала в магазин Дойникова, и мы выбирали подарки для знакомых детей, всем равные. Как это не похоже на нравы и понятия в Южной Африке.