Потерянная, обретенная - Катрин Шанель

А я рассказала ей, что моя мать жива, что у меня есть брат, который воспитывается в другом месте, и скоро мы поедем ее искать, станем жить вместе и будем счастливы. Слова о матери Рене пропустила мимо ушей, а Октавом заинтересовалась, забросала меня вопросами.

– А он красивый? Высокий? У него такие ж глаза, как у тебя? Ты представишь нас друг другу? У меня еще никогда не было знакомых юношей…

Я обещаю непременно познакомить Рене с Октавом, но чувствую, что ее вопросы, ее неожиданно взрослые смешки меня смущают. Почему я так давно не говорила с братом? Мы стали редко встречаться, отдалились друг от друга до такой степени, что я даже не могу вспомнить, как он выглядит. Знаю только, что он неизменно добр и зовет меня Вороненком…

Я засыпаю с тяжелым сердцем и гудящей, словно пчелиный рой, головой.

Глава 5

Мы едем на повозке через лес: я, Рене, Луиза и наш возчик дядюшка Маливуар. Едем в ближайший город под названием Рубе. Он большой, его называют городом тысячи труб, потому что в нем множество фабрик, в том числе текстильная и трикотажная. Там мы должны купить несколько штук материй и привезти в обитель. Все мы в приподнятом состоянии духа. Дядюшка Маливуар – потому что в его корзине припрятано несколько бутылок, которые он намерен наполнить у своего кума-кабатчика самой лучшей смородиновой наливкой. Я – потому что никогда не бывала так далеко и сроду не видела ничего, кроме сада, рощи, реки, полей, кладбища. Рене тоже взбудоражена поездкой – она рассчитывает купить перьев для отделки шляпы. Шляпа у нее только одна, и сейчас она украшена целой клумбой маргариток.

Только Луиза выглядит недовольной. В последнее время она прихварывает, хотя ни на что не жалуется, кроме слабости, и даже, пожалуй, располнела. В этом году Луиза уезжала работать на фабрику в Рубе, но по неизвестной нам причине вскоре вернулась. Сестра Мари-Анж готовит для нее какую-то микстуру и очень жалеет, а сестра Агнесса говорит, что мы все должны молиться о спасении души Луизетты. Кое-кто из девчонок считает, что у Луизы заразная болезнь, потому что из общего дортуара ее перевели в отдельную келью. Но почему же тогда ее не положили в лазарет, где есть изолятор? Нет, это что-то другое. И если она так сильно больна, если не может работать в городе, то зачем поехала теперь с нами? Причем тайком, не спросившись у сестер! Я поняла это, когда она вышла на тропинку в роще и, не говоря ни слова, грузно уселась в низенькую повозку. Ботинки у нее не зашнурованы, зато она сделала красивую прическу. Всю дорогу Луиза молчит и только морщится, когда нас подкидывает на ухабах. А мы с Рене смеемся.

Город производит на меня невероятное впечатление прямо с окраины: дома, смотрящие на нас люди в особенных, городских, как мне кажется, одеждах… А уж когда мы въезжаем на широкие мощеные улицы, где можно любоваться витринами магазинов, нарядными дамами и господами, точно сошедшими со страниц модных журналов, детьми, катящими перед собой обруч или подкидывающими звонко плещущие мячи, я совершенно теряюсь. Боюсь, рот у меня открыт, как у настоящей деревенщины. Рене, осматриваясь по сторонам, благосклонно кивает:

– А что, не так уж и плохо. Нет такого шику, как в Париже, но неплохо.

И вдруг спохватывается:

– Мое платье совершенно вышло из моды, какой позор! А шляпы! Смотри, Катрин, шляпы теперь украшают бантами. Ах, что за серебристый тайлер на этой даме, и юбки стали совсем простые… Смотри, она садится в автомобиль!

Автомобиль я вижу впервые в жизни. Изящная дама садится в него, точно в ванну, по самую шейку, и прикрывает глаза. У нее на руках крошечная собачка. Лицо дамы очень красиво. Вдруг я думаю: что, если это моя мать? Или не эта дама, а вон та… Вон та… Нет, нет, Октав говорил, что она нуждается и много работает. Значит, она не может быть одной из этих холеных, бездельных кукол. Вдруг мама сейчас в толпе работниц, идущих на смену? Или среди продавщиц, украшающих витрину магазина готового платья? Или случилось так, что она склонилась в эту минуту над шитьем и колет свои бедные тонкие пальцы иголкой?

– Ты что приуныла? – Рене толкает меня локтем. – Смотри по сторонам, а то скоро опять за высокие стены. Хоть свежего воздуху глотнуть!

Насчет свежего воздуха она, допустим, преувеличила. В деревне куда легче дышится, там под ногами земля и трава, а не булыжники. Над фабриками стоит дым, из-под стен одной из них вытекают ярко окрашенные ручейки воды – синий, красный, желтый. Смешиваясь, они образуют мутно-бурый поток. Но все же Рене права, надо смотреть по сторонам. Даже Луиза, выйдя из своей апатии, энергично вертит головой. Может быть, высматривает своих подруг с фабрики? Внезапно она соскакивает с возка и кричит:

– Я подожду вас тут!

Папаша Маливуар кивает и настегивает лошадь. Перед повозкой открывают ворота. На фабрике нас ждут и сразу ведут в контору. Маленький человечек с серым лицом кланяется нам – небрежно, но как взрослым! – и начинает заполнять какие-то бумаги. А рабочие во дворе уж грузят в повозку ткани.

– Прошу вас расписаться здесь, мадмуазель, – конторщик протягивает перо и переводит взгляд с меня на Рене и обратно. Рене делает шаг вперед, берет перо и ставит лихую подпись с завитушкой. Деловая часть поездки закончена, теперь у нас есть личное время. Можно погулять по городу и пообедать где-нибудь – сестры разрешили и даже дали немного денег, которые я храню в носовом платке. Папаша Маливуар предлагает прогуляться с ним до кабачка, который держит его кум, но потом призадумывается.

– Оно, пожалуй, молодым девицам не след ходить в такие места. Кум Филипон человек порядочный, спору нет, да только публика у него всякая собирается – и на язык не воздержаны, и руками могут озоровать…

– Не беспокойтесь, дядюшка Маливуар, мы скоротаем часок в каком-нибудь приличном кафе, а потом посмотрим витрины.

– Ну-ну. Только едва пробьет два часа, бегите во весь опор к фабрике. А то брошу вас здесь, и станете вы пением себе на хлеб зарабатывать!

Довольный своей немудрящей шуткой, дядюшка Маливуар удаляется, позвякивая бутылками в корзине.

Рене тянет на себя тяжелую дверь кондитерской.

В обители нам давали на десерт фрукты или пышки с теми же фруктами – по северной традиции яблоко целиком заворачивают в слоеное тесто и так пекут, и это очень вкусно. Но я никогда не пробовала корзиночек с пышной шапкой взбитых сливок, пирожков с земляничным вареньем, покрытых глянцевым кремом макарун, и «кошачьих язычков», пропитанных малагой. Я бы ни за что не вошла в такое место, где повсюду зеркала и позолота, а продавщицы так изящно одеты. И стеснялась бы, и боялась, что не хватит денег. Но Рене держится очень уверенно, заказывает нам по большой чашке шоколада и по два разных пирожных.

– Чтобы можно было пробовать друг у друга, – говорит она мне на ухо, и мы прыскаем от смеха. В обители, если бы мы шептались и хихикали за едой, сестры бы мягко одернули нас: следует испытывать уважение к хлебу насущному. А тут девушка-продавщица тоже улыбается, и посетитель за соседним столиком поднимает чашку кофе, будто салютуя, и белый кролик в витрине с корзинкой, полной шоколадных яиц, одобрительно таращится на нас глазами-пуговицами. Воздушный крем тает на языке, солнце играет в чисто вымытых витринах, теплый ветерок раздувает газовые занавески… Как хорошо! Рене снимает свою шляпку, сдирает с нее целый букет маргариток и прикрепляет скромную синюю ленточку. Теперь она выглядит по последней моде. А моя шляпка и вовсе скромна, так что я – большая щеголиха.

Вдруг в окно мы видим Луизу, и она не одна. С ней парень, одетый, как рабочий, но с претензией на щегольство. Он идет немного впереди девушки, а она спешит за ним, переваливаясь с ноги на ногу, словно утка. Луиза пытается взять парня под руку, но он вырывается. Она что-то говорит ему, у нее на лице багровые пятна, губы дрожат, волосы растрепались. Слов мы не слышим – Луиза произносит их очень тихо. А вот парень не стесняется.

– Да отвяжись ты! – кричит он на всю улицу. – Пристала как пиявка! Сказано тебе, иди к черту! Оставь меня в покое!

В кабачке напротив настежь раскрыты двери, столики выставлены на тротуар. Оттуда слышится свист и крик:

– Ну и грубиян!

– Эй, малышка, не теряйся! Иди сюда, сядь ко мне на коленки да выпей рюмочку!

Луиза некоторое время стоит как вкопанная, а потом поворачивается и медленно идет обратно, понурив голову. Мы с Рене переглядываемся.

– Плохи ее дела, – говорит моя подруга, многозначительно покачивая головой.

Я не понимаю, о чем речь, но мне очень жаль Луизу. Пирожные уже не кажутся такими вкусными, и даже последующая прогулка мимо нарядных витрин не доставляет удовольствия.

– Давай играть, – предлагает Рене. – Я играла в эту игру с мамой. Ты можешь выбрать с каждой витрины любую вещь, но только одну. Чур, по очереди!

Я соглашаюсь и выбираю накидку из серебристо-голубого меха, туфельки из коричневой кожи и огромный флакон духов «Пармская фиалка». А Рене «покупает» себе золотой дамский мундштук, рыжий шиньон и вечернее платье с декольте. Я смеюсь: