Вилла в Лозанне - Владимир Александров

Переворачивая твердые листы альбома и объясняя гостю, что за люди запечатлены на фотографиях, она вдруг умолкла на полуфразе. То ли из деликатности, дабы не быть навязчивой, то ли не желая посвящать постороннего в жизнь и судьбу близкого ей человека. О своих родителях Вера Сергеевна тоже рассказала совсем немного. Они были сняты и вместе и порознь. Теперь Леонид понял, чьи портреты в рамках висят на стенах в гостиной. А два других старика интеллигентной наружности на парной фотографии рядом с теми, по-видимому, родители Герберта. Отец Веры, Сергей Иннокентьевич Иванников, был изображен на отдельном снимке в белой рубахе с открытым воротом; умные светлые глаза за стеклами пенсне, русая шевелюра, волнистая русая бородка. Дочь лицом больше походила на него, чем на мать — красивую брюнетку с ярко подкрашенными губами сердечком. Сергей Иннокентьевич Иванников, учитель петербургской гимназии, эмигрировал в Швейцарию после поражения революционного восстания 1905 года. Обратный путь на родину ему был закрыт: его судили заочно за подпольную работу и приговорили к пожизненной каторге. Сергей Иннокентьевич женился на молодой француженке, дочери известного адвоката, переселившегося с семьей из Парижа в Женеву. В 1908 году у молодой четы родилась девочка, которую по желанию супруга назвали Верой — именем в некотором смысле символическим для русского изгнанника. До Октябрьской революции Иванников не дожил: он скончался в 1916 году от туберкулеза легких, застуженных в сырой камере Петропавловской крепости, где просидел несколько месяцев перед революцией 1905 года. Мать Веры в 1926 году вторично вышла замуж за богатого американца и уехала с ним в Соединенные Штаты, оставив взрослую дочь, учившуюся тогда в Женевском университете, на попечение своих родителей. Потом Вера Сергеевна вышла замуж за немецкого эмигранта Герберта Кинкеля, а мать и сейчас живет в Америке.

— А это, наверное, ваша наследница? — спросил гость, указывая на смеющегося ребенка, снятого голышом на кроватке. — Эрика, не так ли? И это, полагаю, она же — сколько ей здесь лет?

— Да, это Эрика, наша милая девочка, — ответила госпожа Кинкель, и голос ее сорвался. Она быстро перевернула страницу альбома. Удивленный этим, Леонид с тревогой подумал: уж не случилось ли беды с их дочерью, может быть, она умерла? Ведь он еще не видел ее в доме, не слышал ее голоса в саду, да и родители ни словом не обмолвились о ребенке. Стараясь выбрать слова, чтобы неосторожным вопросом не причинить боль матери и отцу, Рокотов сказал:

— На вид вашей Эрике здесь лет десять.

— Ей девять, — обронила, не подымая глаз, Вера Сергеевна.

— Уже ходит в школу. Сегодня она, наверное, задержалась или гостит у подружки? Что-то ее не видно. Надеюсь, мадам, вы познакомите меня с вашей дочерью? У меня тоже есть дети, двое — сын и дочь.

Госпожа Кинкель быстро, в упор, взглянула на Шардона. Лицо ее побледнело. Казалось, она не может произнести ни слова. За нее ответил муж.

— Видите ли, — начал он с посуровевшим, но решительным лицом. — Наша дочь больна… болезнь у нее с детства — слабое сердце. Мы отправили ее в клинику в горы… Целебный воздух, тишина… врачи. Иногда она приезжает домой или мы с женой ездим к ней. Думаю, здоровье Эрики поправится.

Вера Сергеевна вдруг всхлипнула, поспешно встала с дивана и быстро, с платком у глаз, вышла из комнаты.

Леонид сконфузился.

— Простите, пожалуйста… Я не хотел…

— Ничего, вы тут ни при чем, — забормотал профессор, — ничего, она поправится… нужно время… мы так любим Эрику.

Желая сгладить свою промашку и перевести разговор с неприятной для хозяев темы, Рокотов стал делиться впечатлениями о тихой, умиротворенной жизни в нейтральной Швейцарии, сравнивая ее с тревожной и трудной жизнью в оккупированных странах. Потом исподволь перешел к деловой беседе, расспрашивал Кинкеля, всегда ли хорошо он слышит радиостанцию Центра, нет ли претензий к операторам московского узла связи по качеству их работы, надежен ли его передатчик, есть ли у Зигфрида запасные лампы для замены перегорающих. Имея поручение Центра непременно проверить все «хозяйство» лозаннского радиста, Рокотов попросил Герберта показать передатчик и, когда хозяин достал из потайного отделения в книжном шкафу портативный аппарат, остроумно вмонтированный в ящик из-под патефона, внимательно осмотрел его и понял, что передатчик у Зигфрида отличный, с достаточной мощностью.

Беседуя, они сидели в кабинете профессора на втором этаже виллы, перейдя туда из гостиной. От наблюдательного Леонида не ускользали малейшие изменения в лице хозяина. Он был в каком-то странном, угнетенном состоянии — будто на похоронах близкого, человека. Сидел он скованно, на вопросы отвечал скупо. Леонид с участием спросил, хорошо ли чувствует себя профессор, может, им лучше отложить дела до завтра.

— Нет, благодарю, вас, я чувствую себя вполне удовлетворительно, — возразил Кинкель. — Продолжим, если хотите.

— Мне надлежит еще проверить получение и отправку информации для Центра, — сказал Рокотов. — Поэтому я должен буду еще раз, к сожалению, потревожить вас. Когда ваша супруга встречается завтра с курьером? В двенадцать? Хорошо. Я буду у вас завтра в восемь вечера, если это вас устраивает. Сегодняшний сеанс связи у вас в котором часу? Ага, в ноль тридцать. Отлично! Еще не скоро.

Леонид посмотрел на часы. Кинкель машинально тоже взглянул на свою «омегу» в золотом корпусе с широким браслетом на руке — прекрасные швейцарские часы довоенного выпуска, свадебный подарок жены.

— У меня к вам, Герберт, еще такая просьба, — продолжал Леонид, пересаживаясь в кресло к письменному столу и доставая из кармана пиджака отрывной блокнот. — Отправьте, пожалуйста, сегодня же от моего имени вот такую радиограмму. И он написал на листке несколько слов. — Меня, наверное, уже потеряли, — добавил он и улыбнулся, протягивая Кинкелю листок с текстом. Но рука профессора застыла на полпути, а сам он с изумлением и, казалось, испугом смотрел на что-то, находившееся за спиной гостя.

Рокотов резко обернулся в кресле. На пороге кабинета в распахнутых дверях стояла хозяйка. У нее было такое потрясенное лицо, словно на эту женщину внезапно обрушилась беда, и первым внутренним движением Леонида было желание броситься ей на помощь, но он сдержал себя, оставшись сидеть. Только руки его крепко сжали спинку кресла. Вера Сергеевна приложила палец к губам, призывая к молчанию, а широко раскрытые глаза ее были полны отчаяния и страха. В руке она держала листок бумаги. Но сказанные ею слова совершенно не вязались с ее видом.

— Простите, что я помешала вашей беседе! — высоким, взвинченным тоном произнесла госпожа Кинкель. — Наконец я могу накормить вас: ужин готов. Мсье Шардон, прошу вас! Герберт! Стол уже накрыт. Потом вы сможете вернуться к вашим делам.

Говоря это, она порывисто подошла к мужу и, прижав к дрожащим губам пальцы, отдала ему бумажку. Быстро прочтя, профессор вскинул голову, секунду молча смотрел в глаза жены, крепко сжимая ее руку.

— Сядь, дорогая, посиди немного. Ты, наверно, устала, — хрипло сказал он. — Сейчас мы пойдем ужинать.

Она села на диван, прижавшись к нему, а он обнял ее за плечи, и оба посмотрели на смуглого черноволосого человека за письменным столом так, как будто и верили и сомневались в нем. Еще не понимая, что произошло, Рокотов почувствовал, что сейчас случится нечто чрезвычайное. Такое ощущение бывало у него в минуты опасности. Напрягшись, он молча ждал.

Герберт с бледным, бесстрастным лицом встал и положил на стол перед Шардоном бумажку, переданную Верой Сергеевной. Одновременно он коснулся плеча гостя и показал, что нужно читать про себя.

— Жена права, мсье Шардон! Сначала нужно накормить гостя, а уж потом вести деловые переговоры: сытый желудок делает человека добрее, — попытался пошутить профессор. — Ужин и отменное вино ждут нас, и хотя вино мне противопоказано, по случаю нашей встречи Вера разрешит мне еще одну рюмочку…

Он еще что-то говорил и говорил, а Леонид, дважды пробежав глазами записку, уже понимал, отчего так словоохотлив стал прежде сдержанный Кинкель, и, выигрывая секунды, чтобы принять правильное решение, тоже включился в их разговор, сознавая, что должен обязательно говорить и говорить самым естественным, непринужденным тоном, будто ровным счетом ничего не случилось. Вот когда сработала его редкая выдержка, благодаря которой Рокотов не раз избегал смерти. Леонид чувствовал себя почти спокойным, только тело стало необычно легким, воздушным, как будто лишилось веса семидесяти пяти килограммов.

— Ужинать так ужинать! — поднимаясь с кресла, весело сказал он. — Могу вам признаться, мадам, я с удовольствием съем все, что вы предложите! Позвольте мне называть вас Верой Сергеевной? Мое имя — Жан.