Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

год, учился хорошо, наружности весьма приятной, обращения кроткого; поступил в батальон 15 лет, был обласкан подполковником Яновским с начала поступления на службу, и как говорят, что жена подполковника, молодая женщина, принимала особенное участие в юном преступнике, которое обратилось во взаимную привязанность. Если пересуды людские справедливы, то мудрено ли было подполковнику Яновскому воспользоваться некоторой частию богатого состояния, а молодому человеку попасть в сети»[92].

Микулин отмечал, что «насчет поведения рядового Виткевича действительно отозвались все с похвалою, что подтверждено Орским комендантом»[93].

Полностью это не снимало вины с молодого человека, который так или иначе содействовал мошенничеству, но акцент делался на осознании им этой вины и стремлении искупить ее. «За всем тем, – рапортовал Микулин, – я заметил непритворное раскаяние Виткевича и слышал неоднократно, что одно его желание заслужить на поле чести кровию своей, безумный проступок в четырнадцатилетием возрасте сделанный»[94].

Речь шла о переводе в действующую армию, что командованием рассматривалось как поощрение. Ведь это было сопряжено с присвоением младшего офицерского чина и перспективой возвращения утраченных прав и свободы.

В октябре или ноябре 1828 года Эссен подписал соответствующее представление на «крожских братьев», но оно не было удовлетворено в отношении всех претендентов. В случае с Виткевичем помешало как раз дело о «стачке». Хотя его не поставили на одну доску с Яновским и сочли пострадавшей стороной, вся эта история бросала на него тень, что исключало перевод в действующую армию. Туда отбирали лучших из лучших.

Сухотский, которому тоже пришел отказ, как мы помним, расстроился до такой степени, что наложил на себя руки. Из рапорта Микулина: «Один из товарищей его преступления, узнав об отказе перевода в действующую армию, куда все они были представлены начальством, на сих днях застрелился»[95].

Ян не собирался следовать примеру Сухотского, хотя помимо высочайшего отказа в переводе в действующую армию, у него имелись еще и другие, не менее веские основания для нервного расстройства, чреватого суицидом. Несчастная любовь, это уже серьезное основание. В юности подобные драмы становятся поводом для сильнейших внутренних переживаний. К тому же впечатлительный и чувствительный юноша без сомнения винил себя в том, что Анна Михайловна оказалась, мягко говоря, в неприятном положении. Карьера мужа сломана, его могли отправить в отставку, а то и подвергнуть более суровому наказанию.

Да и сама история с позорным мошенничеством и ее бесславное завершение не могла пройти бесследно. Она не только настраивала на развитие у Виткевича таких черт, как нелюдимость, стремление к обособленности, но и провоцировала на то, чтобы послать все к черту и покинуть земную юдоль. Много позднее он признавался Браламбергу, что его посещали подобные мысли. «Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там, он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь. Указав на пистолет системы Бертран, заряжающийся с казенной части, он сказал однажды: “Avec се pistolet la, je те brulerai unjour la cervelle»[96]»[97].

Словом, поводов для того, чтобы приставить дуло пистолета к виску и нажать на курок, у Виткевича в начале 1829 года было больше, нежели десять лет спустя. Что его тогда удержало? На наш взгляд, таким фактором стала поддержка друзей, веривших в возможность переломить ситуацию, научить «держать удар», собрать силы для того, чтобы не просто выжить, а вновь встать на ноги, назло гонителям, тем, кто хотел его растоптать, унизить и уничтожить.

Конечно, друзья были разные. Был Адам Сузин, неизменно сумрачный и всем недовольный. Бух называл его мизантропом, который «ни с кем почти не знакомился»[98]. Впоследствии мизантропом станут называть и Виткевича… Но в те тяжелые дни решающее влияние на Яна оказывали другие люди.

Степной волк

Первым ему подставил плечо Томаш Зан, целеустремленный и жизнелюбивый, который в самых сложных условиях находил возможности для творчества: продолжал писать стихи, преуспел в изучении истории, этнографии и природы Оренбургского края. Собирал разнообразные коллекции по этой тематике и в 1832 году открыл первый местный краеведческий музей в Неплюевске[99]. Он объяснял, что на разочарованиях, подлостях, дрязгах, с которыми столкнулся Виткевич, жизнь не заканчивается. Перевернута лишь одна страница, и он начинает с чистого листа. Недюжинный ум, упорство, честолюбие – вот его союзники, ну и еще, конечно, счастливый случай.

Зан был старше Виткевича на 12 лет и относился к нему по-отечески: сочувствовал, подбадривал, помогал советами, нацеливал на то, чтобы реализовать себя в тех областях, которые в наибольшей степени соответствовали умственному и душевному складу юноши.

Если Песляк, чтобы «поддержать бодрость духа и нравственные силы», учил детей читать и писать, давал уроки танцев, шил башмаки и сапоги, изучал местные растения, способы их употребления и мастерил щетки для волос[100], то Виткевич, помимо того, что тоже учительствовал, сосредоточился на другом. Чтобы не остаться недоучкой, занялся самообразованием по «обязательным предметам», изучением языков и культуры восточных народов, проживавших в Оренбургском крае или соседствовавших с ним. Из дома ему присылали учебники и другие книги, которых ни в Орске, ни в Оренбурге было не достать, и он прилежно учился. Освоил персидский, арабский, казахский, узбекский языки (вдобавок к французскому и английскому, которыми владел с детства), тюркские наречия и погружался в загадочный мир Востока, с его удивительными традициями, обрядами и религией.

Оренбургский край был дальним приграничьем, «фронтиром», здесь проходила линия обороны империи, за которой простирались малоизведанные земли.

Выражение «Оренбургская линия» стало общеупотребительным в местном лексиконе. Оно означало цепь русских поселений, городов, крепостей и пограничных застав вдоль реки Урал и ее притоков. «Выехал на линию», «находится на линии» – так говорили о тех, кто отправлялся в дозор или на аванпосты.

За нею простиралось обширное пространство, ограниченное с одной стороны Каспийским и Аральским морями, а с другой – реками Иртыш и Тобол. Это пространство русские называли киргизской степью или просто Степью. Между тем, в основном ее населяли казахи, входившие в племенные объединения, жузы. Термин «казахи» в то время в русской лексике отсутствовал, русские называли их ордынцами, киргизами, киргизами-кайса-ками, оттого и степь воспринималась как киргизская. Для настоящих киргизов были в ходу такие термины, как «кара-киргизы» или «дикокаменные киргизы»[101].

Бескрайние дали воспринимались как символ свободы, независимости, возможности строить жизнь по своему разумению. Это рождало желание почувствовать себя там своим, заставить местных обитателей видеть в себе не пришлого чужака, а близкого человека.

В важности изучения азиатского окружения Яна убеждал граф Кароль Ходкевич – деятель польского освободительного движения,