Виткевич. Бунтарь. Солдат империи - Артем Юрьевич Рудницкий

для выполнения особых поручений. Портупей-прапорщик занимался разведкой, собирал сведения о казахских племенах и среднеазиатских ханствах, участвовал в вылазках в степь – в поисках банд, нападавших на мирных жителей и купцов.

Разбойничали, в основном, башкиры, хивинцы, да и кочевников-казахов немало попадалось среди лихих людей. Они терроризировали русские поселения и даже поджигали степь, чтобы отвратить пришельцев из Центральной России от колонизации местных земель. Грабили, убивали, похищали мужчин, женщин и детей, которых потом доставляли на невольничьи рынки, угрожали караванным путям, препятствовали нормальной торговле с азиатскими соседями.

«Шайки разбойников из бродяг всякого рода, а более из башкир, недовольных вводимыми порядками, не составляли исключения, – писал в своих «Записках» генерал-майор Иван Васильевич Чернов, служивший в 1830-1860-х годах в Оренбурге. – Появлению таких хищников способствовали громадные в то время у башкир леса, большие пространства пустых мест и сплошное инородческое магометанское население в уездах Стерлитамакском, Оренбургском и частию в Троицком и Уфимском. У местных жителей разбойники находили приют и всегда были ими скрываемы»[120].

Несмотря на ответные действия русских, разбойничья активность не ослабевала и Виткевич понимал, насколько сложно искоренить это зло. В одном из своих рапортов он писал: «Мне многократно доводилось слышать в ответ от кайсаков, которых я хотел устрашить и заставить отказаться от своего злодейского ремесла: “что нам русские сделают, не в первый раз слышим такие угрозы и не в первый раз грабим”»[121].

Впрочем, молодого офицера устраивала жизнь, полная опасностей. Не все же время сидеть в «присутствии», занимаясь бумагомаранием! Он возмужал, обрел уверенность в себе. Природа наделила его физической силой и ловкостью. Молодцеват, отличный наездник, стрелок и фехтовальщик, а еще образован и умен. Нечасто встречается подобное счастливое сочетание.

Сафонов восторженно писал: «Портупей-прапорщик… Дерзкие рейды, когда с тридцатью-сорока казаками рассеяны в степях двухтысячные скопища – за ними стоял хивинский хан. Прозвание «Батыр» – богатырь – полетело от кочевья к кочевью»[122].

У тюркских народов это слово обозначает бесстрашного воина и лихого наездника. О том, что так стали называть Виткевича, Томаш Зан писал в своих письмах Ходкевичу и Онуфрию Петрашкевичу, бывшему филомату, сосланному в Тобольск. Какую удаль нужно было проявить, какую отвагу, чтобы завоевать право на такое имя!

Из письма от 25 сентября 1832 года: «Батыр отправлен в киргиз-кайсацкую степь с ружьем и палашом, который я ему привез, чтобы поймать разбойника, который организует там грабежи и нападения. Под его началом пятьдесят казаков и султан Юсуп. Обещал вернуться через месяц…»[123].

То, что Виткевича ставили во главе отряда в 50 сабель, само по себе говорило о возросшем доверии к нему со стороны начальства. Всего несколько лет назад – бесправный рядовой, да еще замешанный в денежных махинациях, теперь был полностью прощен и повышен в звании. Не всякому унтер-офицеру давали такие самостоятельные задания.

Когда в 1833 году Оренбургский край посетил известный немецкий ученый Христиан Фридрих Лессинг, сопровождать и защищать его было поручено Виткевичу. Кому же еще… Они исследовали Губерлинские горы, истоки реки Эмбы, добирались до самых глухих закоулков Оренбуржья.

Виткевич не был единственным поляком среди сотрудников Пограничной комиссии, но остальные, как Зан и Сузин, занимались научной работой, и если ходили «в поле», то это были геологоразведочные, географические и этнографические экспедиции. Виткевича трудно было упрекнуть в невежестве, в отсутствии любознательности, в этом отношении он вполне мог поспорить с коллегами. Но ему больше по нраву была роль первопроходца, открывавшего новые земли, куда вторым эшелоном приходили исследователи. Он был сродни степному волку: выносливому, хищному, которому по вкусу дикие дебри, где каждый выживает в одиночку. Цивилизованное общество принесло Виткевичу немало горя, а в Степи он чувствовал себя спокойно и непринужденно.

Возможны варианты

Чем больше захватывала Виткевича его новая жизнь, тем реже он помышлял о побеге. Одно дело, когда им помыкалили, изнуряли тяжелой и бессмысленной муштрой, когда хотелось любой ценой вырваться «за флажки». Ныне он приобрел иной статус, его уважали, им восхищались. Что до свободы, то разве он не наслаждался ею в бескрайней Степи?

Конечно, Ян не забывал о Польше, но годы показали тщетность борьбы против царского режима. Все тайные общества были ликвидированы, декабристы повешены или сосланы, ноябрьское восстание разгромлено. Плетью обуха не перешибешь. Империя в очередной раз взяла верх, демонстрируя свое могущество и влияние.

Неужели он предал свои прежние идеалы и взялся не за страх, а за совесть прислуживать царскому режиму? Чтобы объяснить это противоречие, выдвигались различные гипотезы, которые в той или иной степени отражены в научных и публицистических работах, романах и повестях, посвященных Виткевичу.

Вариант первый. Он воспринимал службу не как самоцель, а как средство, позволявшее находиться подальше от ненавистного самодержавного центра (в Степи, в Бухаре, в афганской глуши), от тягостной реальности метрополии с ее деспотизмом и мракобесием, дышать полной грудью и чувствовать себя настоящим мужчиной. С этим еще можно согласиться…

Вариант второй. Он хотел защищать интересы малых государств, азиатских ханств и эмиратов (с Польшей не вышло, пришлось переориентироваться), которые могли пасть жертвой имперских поползновений, но не столько российских, сколько… британских.

В XIX веке российские политические и военные деятели не сомневались, что навязывая свое покровительство азиатским народам, они выполняли благородную миссию, приобщая тех к достижениям мировой культуры и технического прогресса. Барон Егор Казимирович Мейендорф, побывавший в Бухаре в 1820–1821 годах, свою обстоятельную книгу «Путешествие из Оренбурга в Бухару» завершил такими словами: «России надлежит помочь среднеазиатским ханствам распространить в этих странах все блага европейской цивилизации»[124].

Подобная установка позже усиленно отрабатывалась советской историографией, которая представляла колониальную экспансию России «хорошей» («естественное континентальное продвижение»), а колониальную экспансию Великобритании «плохой» или «очень плохой». Если первая несла азиатским народам (до Африки или Южной Америки Петербург, слава богу, не добрался) разумное, доброе, вечное, то Лондон занимался порабощением и угнетением. В общем, получалось, что Виткевич, вступив в схватку с британским колониализмом, как бы оставался верен своим прежним благородным принципам. Пусть уже не революционер, но худо ли бедно «освободитель малых народов».

Объективности ради отметим, что «прогрессистское измерение» в той или иной степени характеризовало колониализм всякой европейской державы, и не российское, а британское влияние в этом плане оказалось наиболее прочным и долговременным. Другое дело, что англичане, не удовлетворившись завоеванием Индии и решив продвинуться вглубь азиатского материка, вплотную подошли к тем землям, которые русские считали естественной сферой своей экспансии – в силу географической близости и определенного этнокультурного родства. В этом случае в своих симпатиях местное население