Неоригинальный - Владимир Викторович Николенко

мое требовало сельского воздуха. Николай Андреевич по началу доверил меня каким-то старым помещицам, своим родственницам; нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; впрочем, хотя я и все помню, но мало могу удовлетворительно объяснить, потому что во многом не давал себе отчета. Частые припадки моей болезни сделали из меня совсем почти идиота, да, да буквально: идиота. И вот, однажды, Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; и отправил меня к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; так что Шнейдеру пришлось держать и долечивать его еще года два; но он меня не вылечил, хотя очень много помог. По моему собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, он отправил меня теперь в Россию.

Генерал Епанчин (удивленно). И у вас в России никого, решительно никого?

Мышкин. Теперь никого, но я надеюсь… притом я получил письмо.

Генерал Епанчин (перебив). По крайней мере, вы чему-нибудь обучались, и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?

Мышкин. О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.

Генерал Епанчин. Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?

Мышкин. О, очень могу.

Генерал Епанчин. Прекрасно-с; а почерк?

Мышкин. А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы.

Генерал Епанчин. Сделайте одолжение. И это даже надо… И люблю я эту вашу готовность, князь, вы очень, право, милы.

Мышкин. У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…

Генерал Епанчин. Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это?  (обращается к Гане) Ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама?

Ганя (неприятно улыбаясь). Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день.

Генерал Епанчин (перебивает). Ну нет, и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?

Ганя. Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.

Генерал Епанчин. Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.

Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.

Ганя. Она это наверно сказала?

Генерал Епанчин. Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.

Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.

Ганя. Вспомните, Иван Федорович, что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…

Генерал Епанчин (испуганно). Так разве ты… так разве ты…

Ганя. Я ничего.

Генерал Епанчин. Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?

Ганя. Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…

Генерал Епанчин (с досадой). Еще бы ты-то отказывался! Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?

Ганя. Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.

Генерал Епанчин (задумчиво). А я, брат, продолжаю не постигать, Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает; «чего вы?» – спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! «Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?» Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То есть, как это не понимать, как это не понимать…

Ганя (подсказывает). Своего положения? Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.

Князь сидит в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.

Мышкин. Так это Настасья Филипповна? Удивительно хороша!

На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…

Генерал Епанчин. Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?

Мышкин. Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю.

Генерал Епанчин (тревожно). Вот еще новости.

Генерал Епанчин пытливо поглядел на Ганю.

Ганя. Вероятно, одно только безобразие, купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.

Генерал Епанчин (задумчиво). Да и я, брат, слышал. Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут,