Свет Азии - Эдвин Арнольд

Книга четвертая

И когда исполнились дни, настало время отшествия господа Будды, какъ то и долженствовало быть, и горе посетило золотой дворецъ, царя и всю страну, но близилось время искупления для всякой плоти, время закона, дающаго свободу всякому, кто его принимаетъ.

Тихо спустилась на равнину нндийская ночь въ полнолуние месяца Чайтра-Шэдъ, когда краснеютъ плоды манго и цветы асоки наполняють воздухъ благоухашемъ, когда празднуется день рождения Рамы и все ликуетъ – села и города. Благоухая цветами, сверкая звездами, принося прохладный ветерокъ со снежныхъ вершинъ Гималайевъ, тихо спустилась эта ночь на Витрамванъ; луна взошла надъ восточными вершинами горъ, поднялась по звездному небосклону, осветила струи Рохини. холмы, долины – всю спящую страну – и озарила крыши увеселительнаго дворца, где ничто не шевелилось, – все было погружено въ сонъ.

У однихъ только наружныхъ воротъ бодрствовала стража; она перекликалась и на пароль «Мудра» отвечала лозунгомъ «Ангана» и шла дозоромъ, ударяя въ барабанъ среди всеобщей тишины, прерываемой лишь ревомъ жадныхъ шакаловъ да немолчнымъ стрекотаниемъ сверчковъ.

Внутри дворца лунный светъ, проникая чрезъ сквозные прорезы каменныхъ баллюстрадъ и освещая перламутровыя стены и мраморные полы, падалъ на целый рой индийскихъ красавицъ, казавшихся богинями, отдыхающими въ райскихъ чертогахъ.

Тутъ были самыя блестящия и самыя преданныя изъ придворныхъ царевича; каждая изъ этихъ спящихъ красавицъ представлялась такой очаровательной, что казалось, будто именно про нее можно было сказать: «вотъ превосходнейшая изъ жемчужинъ!» если-бы только взоръ не переносился сейчасъ-же на ея соседку.

Казалось, что каждая была прекраснее всехъ остальныхъ, и очарованный этимъ сонмомъ красавицъ взглядъ перебегалъ отъ одной къ другой, подобно тому, какъ, при виде множества драгоценностей, онъ перебегаетъ отъ одной къ другой, пленяясь каждой, пока не увидитъ другой тутъ-же рядомъ. Оне лежали въ небрежно-грациозныхъ позахъ, полу-обнажнвъ свои смуглыя, нежныя тела. Блестящия ихъ косы или придерживались золотомъ и цветами, или падали черными волнами на стройныя шеи и спины; оне, не знающия утомления, спали, убаюканныя веселыми играми, какъ пестрыя птички, которыя целый день поютъ и любятъ, потом завернутъ голову подъ крылышко и дремлютъ, пока утро призоветъ ихъ къ новымъ песнямъ, къ новой любви. Тяжелыя серебряныя лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ, спускались съ потолка на серебряныхъ цепяхъ и, смешивая свой мягкий светъ со светомъ луны, позволяли ясно разглядеть все совершенство формъ спящихъ красавицъ: тихо вздымавшуюся грудь, слегка подкрашенныя, сложенныя или опущенныя руки, красивыя смуглыя лица, густыя дуги бровей, полураскрытыя губы, зубы, подобные жемчужинамъ, подобраннымъ для ожерелья, атласистыя веки глазъ, длинныя ресницы, падавшия тенью на нежныя щеки, пухлые пальчики, крошечныя ножки, украшенныя запястьями и колокольчиками, издававшими тихий звукъ при всяком, движении спящей и прерывавшими ея веселую грезу о новой пляске, заслужившей похвалу царевича, или о какомъ-нибудь волшебномъ кольце, или какихъ-нибудь иныхъ чарахъ любви.

Одна изъ красавицъ спала, подложивъ свою многострунную вайну подъ щеку, держа пальчики на струнахъ, какъ будто убаюканная последними нотами своей легкой песенки; другая обнимала степную антилопу, положившую свою красивую головку къ ней на грудь; антилопа ела, когда оне обе вместе заснули, – девушка еще держала въ раскрытой руке полу-ощипаниую розу, и розовый лепестокъ виднелся на губахъ животнаго.

Две подруги задремали вместе; сплетая венки могра, и гирлянды цветовъ связывали ихъ одну съ другой, сердце къ сердцу, станъ къ стану; одна склонила голову на ложе, усеянное цветами, другая – на плечо подруги.

Одна передъ сномъ низала ожерелье изъ агатовъ, ониксовъ, сердоликовъ, коралловъ, сардониксовъ – теперь оно блестело пестрымъ браслетомъ вокругъ руки, въ которой она держала приготовленное для него запястье изъ зеленой бирюзы съ изображениями боговъ и надписями.

Убаюканныя мернымъ шумомъ ручья, они лежали па мягкихъ коврахъ, точно девственныя розы, свернувшия лепестки въ ожидании зари, когда оне распустятся и украсятъ собою светъ новаго дня.

Такова была смежная со спальней горница царевича. Около самой занавеси, разделявшей эти две комнаты, лежали две прелестнейшия красавицы – Гунга и Гаутами, две главныя жрицы въ этомъ мирномъ храме любви.

Голубая съ пурпурными полосами занавесь, затканная золотомъ, прикрывала двери краснаго дерева, черезъ которыя по тремъ ступенькамъ можно было подняться въ роскошнейший альковъ, где подъ балдахиномъ изъ серебристой ткани стояло брачное ложе, мягкое, какъ груда нежныхъ цветовъ.

Стены здесь были искусно выложены перламутромъ, добытнмъ въ водахъ, омывающихъ Ланку[7]; алебастровый потолокъ былъ покрытъ цветами лотоса и птицами изъ лаписъ-лазули, яшмы, нефрита и гиацинта. Вокругъ потолка, по стенамъ и карнизамъ проделаны были решетчатыя окна, черезъ которыя вместе съ луннымъ светомъ и прохладнымъ ветеркомъ вливались ароматы цветовъ и жасминныхъ ветвей; но ничто извне не могло сравниться красой и нежностью съ обитателями этого убежища, прекраснымъ сакийскимъ царевичемъ и стройною, блистающею красотой, Ясодхарою.

Полупривставъ въ своемъ мягкомъ гнездышке, спустивъ съ плеча покровъ и закрывъ лицо руками, прелестная царевна тяжело вздыхала и плакала горькими слезами. Три раза коснулась она губами руки Сиддартхи и при третьемъ поцелуе простонала:

– Проснись, государь! Успокой меня своимъ словомъ!

– Что съ тобою, жизнь моя? – спросилъ онъ. Она ответила лишь новымъ стономъ, пока смогла наконецъ, заговорить.

– Увы, мой повелитель, – сказала она, – я заснула вполне счастливою, такъ какъ сегодня вечеромъ я дважды почувствовала подъ сердцемъ биение жизни, радости, любви, – приятную музыку, убаюкавшую меня, но – о горе! во сне мне представились три страшныя видения, отъ которыхъ до сихъ поръ бьется мое сердце!

– Мне пригрезился белый быкъ съ широко-раскрытыми рогами – краса пастбищъ, – шедший по улицамъ; на лбу у него былъ драгоценный камень, сиявший какъ яркая звезда, или какъ тотъ камень кантха, посредствомъ котораго Великий Змей производитъ дневной светъ въ подземномъ царстве. Тихо шелъ онъ по улицамъ къ воротамъ и никто не могъ остановить его, хотя изъ храма Индры и послышался голосъ: «если вы не остановите его, слава этого города погибнетъ!» – Но никто не могъ удержать его. Тогда я громко зарыдала и обвила руками его шею, и боролась съ нимъ, и приказывала людямъ загородить ворота; но быкъ-великанъ заревелъ, освободился, слегка тряхнулъ головой, отъ моихъ рукъ, бросился къ загородке, откинулъ сторожей и вышелъ изъ города.

– Потомъ мне приснилось вотъ что: четыре неземныя существа съ блестящими глазами, прекрасные, какъ, владыки земли, обитающие на горе Сумеру[8], слетели съ неба, окруженныя толпой безчисленныхъ небесныхъ духовъ, и тихо спустились въ нашъ городъ, на воротахъ котораго развивалось золотое знамя Индры. И вдругъ это знамя упало и вместо него поднялось другое – серебряное, горевшее рубинами, сиявшее новыми словами, мудрыми изречениями, преисполнившими радостью все живыя существа. Съ востока поднялся легкий восточный ветеръ, развернувший складки драгоценной ткани и показавший письмена всемъ живымъ существамъ, – и вотъ посыпался целый дождь чудныхъ цветовъ, произрастающихъ въ неведомой мне стране, такихъ яркихъ, какие никогда не расцветаютъ на нашихъ лугахъ!

Тогда сказалъ царевичъ:

– О, мой цветикъ! То былъ приятный сонъ!

– Да, государь! – отвечала царевна, – но у сна этого былъ страшный конецъ; послышался голосъ, который кричалъ: «Время близко! Время близко!»

Потомъ я увидела третий сонъ, я видела, что ищу тебя, мой повелитель, а вместо тебя на постели лежали несмятая подушка и брошенное платье – вотъ все, что осталось отъ тебя! Отъ тебя, моей жизни, моего света, моего царя, моей вселенной! Во сне я встала и видела, какъ твой жемчужный кушакъ, которымъ я опоясалась, превратился въ змею и ужалилъ меня. Мои запястья свалились, мои золотыя застежки распались, жасмины въ моихъ волосахъ стали прахомъ, наше брачное ложе упало, кто-то сдернулъ пурпурную занавесь, я услышала вдали ревъ белаго быка и шелестъ складокъ великолепнаго знамени, и снова тотъ-же крикъ: «время близко!» И съ этимъ крикомъ, отъ котораго до сихъ поръ содрогается душа моя, я проснулась! О, царевичъ! Что могутъ означать такие сны, кроме одного – я умру, или, что еще хуже смерти, ты покинешь меня, ты будешь взятъ отъ меня!

Взоромъ, нежнымъ, какъ последняя улыбка заходящаго солнца, гляделъ Сиддартха на свою плачущую жену.

– Успокойся, милая, сказалъ онъ, – если неизменная любовь даетъ покой! Хотя сны твои могутъ быть тенями грядущихъ событий, хотя боги содрогаются на своихъ престолахъ, хотя, быть можетъ, миръ скоро узнаетъ путь къ спасению, но, чтобы ни случилось съ тобою или со мною, будь уверена – я любилъ и люблю тебя, Ясодхара! Ты знаешь, какъ я мучился все эти месяцы, отыскивая пути искупления земнороднымъ, несчастие которыхъ я виделъ. И когда настанетъ время, тогда, что должно быть, то и будетъ! И если душа моя болитъ по душамъ мне неизвестнымъ, если я страдаю страданиемъ мне чуждыхъ, подумай, какъ часто я долженъ останавливать крылатыя мысли на жизни техъ, кто разделяетъ и услаждаетъ мою жизнь, на жизни моихъ близкихъ и, въ особенности, на жизни той, которая мне всехъ дороже, всехъ любимее, всехъ ближе.