У нас была великая эпоха - Эдуард Лимонов

Он протягивает сапог старшине. Подогнув уголок рыжей портянки, старшина берет сапог… Вообще-то ему офицерские сапоги не полагаются. По уставу он не должен носить красивые, хромовые. Но в ситуации тех лет многое сдвинулось. Пошатнулась и дисциплина. И не только в этой дивизии, но и во многих других дивизиях. И во всей стране. Привыкшие к оружию, к относительной свободе фронта, к присутствию смерти за плечами, мужики того времени неохотно впрягались в старый довоенный ритм. Нелегко было сразу заставить военных, прошедших с оружием пол-Европы, опять быть смирными и послушными. К концу сороковых годов вооруженный бандитизм был на территории Союза Советских нормальным явлением. Именно поэтому Сталин ввел в 1949 году смертную казнь (Парадоксально, но все тридцатые и сороковые смертной казни в Уголовном кодексе не существовало.) С большим трудом к середине пятидесятых, отбирая оружие, стягивая все туже и туже солдатскую вольницу, вернули довоенное послушание.

Семейные моды

Запах портянок и сапог отца будет сопровождать его еще десяток лет. Голенища отцовских сапог будут сниться ему, юноше-поэту, в Москве… Несмотря на то что самому ему пришлось проносить солдатские сапоги лишь один сезон (когда работал строителем-монтажником), навсегда врастет в него убежденность, что мужчина без голенищ, без сапог — полумужчина. Что только с сапогами полное величие мужчины сияет всей окружающей гражданской братии. Офицерский сын, не взятый в армию по причине сильнейшей близорукости, он будет тайно оплакивать свою небоеспособность всю оставшуюся жизнь И это во времена, когда профессия солдата не пользуется никакой популярностью, но пользуется презрением. Тогда, сразу после Самой Большой Войны, солдат и тем паче офицер были в лихорадочной моде… Еще в 1944 году Сталин подарил выкатившейся в Восточную Европу, побеждающей своей Армии новую форму. Твердые сияющие погоны красиво увеличили плечи двадцатипятилетнего отца — лейтенанта. Плотно обтягивающий грудь мундир темного хаки со стоячим твердым воротником (к нему пришивалась изнутри полоска белой ткани) назывался «китель». Чистка пуговиц на кителе, так же как и пряжек и колец на ремне и портупеях, была обязательной и длительной операцией. Пуговицы, если перевернуть их, имели на тыльной черной стороне их тисненную в металле надпись «Чикаго, Иллинойс, Ю.С.» — они поставлялись Америкой по ленд-лизу. Едва ли не первый запомнившийся сыну Вениамина запах в его жизни был острый запах асидола — жидкости для чистки пуговиц. Пуговицы заправлялись, сразу несколько штук, в прорезь специальной дощечки, намазывались тряпкой, смоченной в асидоле, и, когда состав засыхал, надраивались щеткой до солнечного сияния. Соперничал с асидолом по интенсивности запах сапожной ваксы. Офицерские хромовые сапоги были скорее элегантным сооружением из семейства роялей, чем обувью. Они достигали офицеру до колена, изготовлены были из тонкой кожи. Голенища сапог, надраенные, отражали послевоенные руины, как зеркала. Сапоги должны были сиять все, от задников до голенищ. Военнослужащий, у которого были начищены только носы сапог (способ назывался «для старшины», жульничество заключалось в том, что старшина, проходящий вдоль строя солдат, мог видеть только носы сапог), был достоин презрения так же, как и неряха с тусклыми пуговицами. Немало часов провел Эдик со щеткой и гуталином, запустив маленькую руку по плечо во внутренность отцовских сапог, надраивая их (всегда добровольно!) ваксой, щеткой и — последний шик — с помощью куска бархата, «бархотки», до зеркального блеска. До чистки пуговиц его допускали реже, существовала опасность, что капля асидола, уроненная неуверенной рукой ребенка мимо пуговицы, попадет на китель или шинель. Над пуговицами часто трудилась мать… Когда отец уезжал в командировку, большую часть места в чемодане занимали щетки, бархотки, флакончики и банка с гуталином.

Короче, в запахе гуталина, асидола и портянок произрастал ребенок. И они останутся навсегда его предпочитаемыми запахами. Мужественность ассоциируется с ними. Запах табака отсутствовал. Отец никогда не курил. Не говоря уже о матери. Незримо и незаметно выкрещенный в военную веру, ребенок вырос, пересек столицы и континенты, но поймал себя на том, что ни разу не вышел на улицу, не вычистив сапог (сапоги, увы, не армейские)… Уместно сообщить тут об оплошности маленького человека, стоившей ему слез и стыда. Однажды ночью, встав писать, он вместо горшка, находившегося в дверной нише за занавеской, пописал в рядом стоящий отцовский сапог. Автору даже сейчас стыдно. Отец, впрочем, не обиделся и смеялся.

Брюки — сложнейшая конструкция, собранная из косо выкроенных кусков темно-синего сукна, относилась к семейству бриджей, но называлась почему-то «галифе». Отношение генерала Галифе, расстрелявшего коммунаров Парижа, к этому просторному в бедрах, оканчивающемуся трубочками штанин одеянию нижней части тела советского офицерства, неясно. На галифе пуговицы также были металлические, также родившиеся в «Чикаго, Иллинойс», но куда меньшего размера и плоские, черные. Чистить их не следовало. Автор уверен, что, появись сегодня галифе и кителя в магазине у Ле Халля, они были бы раскуплены в любом количестве за неповторимую оригинальность стиля.

Округ голой ноги окручивался великолепным образом куском фланели — уже тепло вспомянутая портянка. От умения закручивать портянки зависело настроение и удобство пребывания военнослужащего в мире. (Подчеркивая никогда не существовавшее равенство между солдатами и офицерами, все лживо именовались «военнослужащими», но даже качество портянок, выдаваемых солдатам и офицерам, было, разумеется, различным.) Нет нужды говорить о том, что форма, и сапоги, и нижнее белье — кальсоны и рубахи белого полотна — выдавались военнослужащему армией. Бесплатно. На определенный срок. Аккуратный Вениамин всегда имел в запасе несколько пар несношенных сапог, шинелей и множество белья.

Перепоясанное поверх кителя ремнем, с пропущенной под погон портупеей (с ремня свисал денно и нощно «ТТ» в кобуре), здание советского офицера увенчивалось вверху фуражкой. В твердый головной убор этот (очевидно, скопированный с английского головного убора) по периметру была вставлена стальная лента — дабы держалась форма. Молодые офицеры, подражая высоким тульям фуражек побежденного врага, имели обыкновение вынимать ленту и набивать фронт фуражки бумагой. Невинное это подражание фашистам наказывалось гауптвахтой, но оказалось живучей офицерской молодежной модой и, по сообщениям очевидцев, существует прочно среди советской военной молодежи сегодняшнего дня.

Шинель (прославленная в литературе уже Гоголем), надевавшаяся в холодные сезоны поверх вышеперечисленных одежд, ох, шинель достойна отдельной песни в «Одиссее». Крылья, полы, борта — все было великолепно в шинели. Она сочетала в себе достоинства татарской войлочной юрты со свирепым великолепием японских ватных доспехов. Два ряда звездных американских пуговиц спускались по груди ее. Твердые погоны золотых нетускнеющих нитей украшали плечи. Полковник Сладков, начальник штаба, хранитель традиций и главный денди дивизии, как это уже было упомянуто, — украшал шинель воротником из бобра. Однако традиции русской армии со времен суворовских походов, завоевания Кавказа и Азии чтили более всего шинель солдатскую из серого грубого, волосатого сукна, в сущности, почти войлока. Солдатская шинель, суровая и простая, служила солдату, если нужно, постелью («на одну полу ложится солдат, другой прикрывается», — говорил Вениамин), на ней хорошо гляделся Георгиевский крест, в шинель солдат буйно исходил кровью после сражения, и в ней же, за неимением на месте гробов и досок, клали солдата в могилу… Прошлою зимой привезли автору нелегально из Союза Советских в чемодане две шинели. Одна, полковничья, громадная, с подкладкой, голубая, современная — шинель невоенной эпохи — ему исключительно не понравилась. Он развернул вторую, и, о чудо, от нее крепко повеяло отцом, штабом дивизии, солдатиками, сапогами. Домом на Красноармейской, камрады, повеяло от серой, волосатой, порядком изношенной неизвестным солдатиком брони. И что там Марсель Пруст с его печеньем… Автор надел шинель с погонами «СА» и ходит в ней по Парижу, счастливый.

Мама Раиса запечатлена на фотографиях того времени обыкновенно в беретике. Из-под беретика на татаристое скуластое личико мамы выбивается кокетливо несколько завитков. На маме плечистый жакет в талию с очень большими светлыми пуговицами. На ногах мамы так называемые «танкетки» — лаковые туфли со множеством ремешков, на крупном квадратном каблуке. Танкетки — модная обувь тех лет — изготовлялись частными сапожниками и стоили дорого.

Отправляясь с Вениамином на офицерские вечера, мать чаще всего надевала платье серо-голубого шелка, узкое в талии и с накладными большими плечами. Обувью всегда были танкетки. Не обязательно лаковые, но мода на солидную, заметную (и, по всей вероятности, очень неудобную, ибо мама всегда с облегчением сбрасывала танкетки в первую очередь) обувь трагических героинь продержалась до самого конца пятидесятых годов.