Семь песков Хорезма - Валентин Рыбин

— Юсуф ака, не настаивай. Я лучше буду самым черным рабом, чем предателем православной веры!

— Дорогой Сергей, ты ставишь в неловкое положе ние не только меня, но и самого Аллакули-хана. Вчера хан распорядился, чтобы я объявил тебя мусульмани ном и показал мечеть Палвана-ата. Сегодня ты вошел в святыню, как правоверный... Капырам в нее входить запрещено. Не настаивай на своем русском происхождении, иначе святые отцы, узнав об осквернении святого места, забросают тебя камнями!

— Юсуф-мехтер, — строже заговорил Сергей. — Конечно, я не глуп, чтобы подставлять голову под камни. Называйте меня как вам заблагорассудится: татарином, башкиром или турком — мне все равно. Но веру свою я менять не буду... Хотел бы еще, чтобы вы передали Аллакули-хану так: совесть человека и его дух измеряются не пустым поклонением Аллаху или Иисусу. Я могу быть христианином, но верой и правдой буду служить хивинскому владыке.

— Ты начинаешь надоедать мне, топчи, — оскорбился визирь. — Хан желает осыпать твою голову бриллиантами и золотом, а ты требуешь для нее меча. Запомни, если ты не примешь нашу веру,— тебя ожидает смерть. Твоя голова скатится в черную яму... Я показывал тебе это место... Подумай, Сергей-топчи, пока еще не поздно. А теперь пойдем угостимся.

Сидя на тахте под виноградными лозами, свита визиря наслаждалась яствами. Было много веселья и смеха. Лишь пушкарь не поднимал головы от скатерти, придавленный тяжкими мыслями. Все заметили в нем внезапную перемену настроения и, не зная, в чем суть, старались взбодрить его. Юсуф-мехтер украдкой заглядывал в глаза пушкаря, ожидал, когда они засветятся ласковым предательским блеском. Сергей сопел, вздыхал и каменел душой. Визирь, встав с ковра, еще раз предупредил его:

— О нашей беседе я должен доложить маградиту сегодня, но я дам тебе еще один день на размышление. Завтра я приеду за ответом, а сейчас отправляйся в Чарбаг.

Сергей не отозвался, лишь опустил голову и пошел на хозяйственный двор, где слуги Юсуф-мехтера ожидали его. Там же стояли собранные в дорогу русские рабы. Встретившись со своими соотечественниками, а было их у визиря человек десять, Сергей не стал бравировать, как раньше. Спросил сухо:

— Давно приняли мусульманство?

— Ну что ты, мил друг, мы православные все! — обиделся один из парней в промасленном зипуне.

— А приказывали вам принять мусульманство?

— Какое там мусульманство, когда они нас хуже скотины считают! — отозвался другой, горбатенький, с кривым глазом, и полюбопытствовал: — А ты кто такой будешь, откель к нам?

— Оттель! — грубо оборвал его Сергей. — Откель все, оттель и я. Ладно, поговорили, выходите на дорогу: поведу вас в свою вотчину.

Сергей с хивинскими всадниками ехал по обочине. Рабы, в зипунах, грязных потных рубахах, в сыромятных лаптях-чарыках, шли по пыльной разбитой колее вдоль большого канала. Стройные тополя тянулись вдоль берега. Сергей смотрел на этих измученных людей и завидовал им. «Нет, Аллакули-хан меня даже в ряд с этими мужиками сермяжными не поставит, если откажусь... Вот она милость царская, Как говорится, или пан, или пропал...»

V

С наступлением осени Аллакули-хан с гаремом и свитой переехали из Гулбанбага во дворец. С его прибытием в столицу наполнились водой арыки, меньше стало беспорядков на базарах — усерднее стали нести службу хивинские нукеры. Только и слышались их окрики тут и там. За малейшее нарушение порядка наказывались плетью покупатели и торговцы. На площади у ичанкале, мечетей и медресе прибавилось стражников. И в самом дворце сановники вели себя с видимой предупредительностью, дабы не нарушить покой великого маградита, хотя он меньше всего заботился о своем покое. Хан просыпался на рассвете, спускался с верхнего айвана во двор и шествовал в ковыльный двор. Личная стража и слуги сопровождали его к белой юрте, которая стояла посреди огромного двора, сплошь заросшего ковылем. Серые цесарки беспокойным клекотом встречали повелителя, лезли ему под ноги, когда он бросал им зерна джугары. Хан входил в белую юрту, усаживался на ковер, оставив вход в нее открытым, а ждал восхода солнца. Иногда он оставался в юрте до полудня, здесь же принимал нужных ему людей. Он мог потребовать к себе любого из сановников, и они г утра толпились в трехстах шагах от юрты хана, в камышовых шалашах, и тоже попивали чай, играя в шахма ты.

В один из таких дней Аллакули-хан выслушивал гонца, прибывшего из Хорасана. Гонец стоял на коленях, то и дело склоняя голову и прижимая ладони а груди, а разгневанный хан засыпал его вопросами:

— Как мог Ниязбаши-бий пустить этого кровожадного шакала Аббас-Мирзу на серахскую дорогу?

—О повелитель, Ниязбаши-бий именно на серахской дороге поджидал Аббас-Мирзу, а он накинулся на Се рахс с другой стороны. Когда мы узнали об этом в повели доблестные войска, чтобы спасти город, Аббас-Мирза уже захватил его. Мы бросились на крепость со всех сторон, чтобы выгнать поганых вояк шаха, но они начали стрелять из пушек. У них новые английские нушки... Многие наши люди погибли, и сам Ниязбаши-бий ранен. Он послал меня к вашему величеству... Нам нужны пушки, иначе враг навсегда останется в Серахсе а сделает этот город своим..,

— Прочь, нечестивец! Не смей запугивать меня! — Аллакули-хан приподнялся с ковра и ткнул гонца скипетром.

Стоявшие справа и слева возле хана Юсуф-мехтер и Кутбеддин-ходжа, столп исламской веры, схватили гонца подмышки и оттащили к выходу. На четвереньках он выполз из юрты и, когда вовсе исчез с ханских глаз, Аллакули-хан, успокоившись, спросил:

— Мехтер, чем заняты белые рабы? Что делается на Чарбаге?

— Повелитель, я согнал туда больше четырехсот свиноедов и отдал их в руки пушкарю Сергею. Сейчас они вырывают с корнями старые урючины и на том месте будут строить большой сарай. В нем они поставят печь для плавки железа и литья стволов и ядер... Но пройдет много дней и ночей, прежде чем мы увидим на колесах хотя бы одну пушку. Большинство ваших амал даров постройку мастерских считают пустой затеей, Да и сам топчи-баши пришелся народу Хорезма не по душе. Огромен и могуч, как слон, он и неуклюж, подобно слону. А если говорить об упрямстве этого человека, мне трудно найти животное, которое бы сравнилось с ним.

— Чем тебе не понравился белый пушкарь, говори прямо! — недовольно приказал Аллакули-хан. — Три дня назад ты смеялся над его простотой, а сегодня что ж?

— Повелитель, выслушай меня, наберись терпения. Смеясь над Сергеем, я даже не подозревал, что этот русский мужик может произносить слово «нет». Три дня назад он произнес это слово... После того как вы, ваше величество, позволили ему посетить мечеть и гробницы ваших предков, когда сама эта дозволенность значила, что великий маградит Хорезма собственным высочайшим повелением разрешает христианину принять мусульманскую веру, это ничтожество сказало «нет»...

Аллакули-хан бросил взгляд на Кутбеддина-ходжу. Тот с надменной усмешкой поймал растерянный взгляд маградита и еще шире растянул губы в зловещей улыбке.

— Маградит, твой белый раб Сергей осквернил нашу святыню. Со дня возведения мечети Палван-ата еще не было такого, чтобы неверный переступил ее порог. Правоверные имамы, мударисы, муллы и вся городская чернь Хивы оскорблены поступком белого раба. Кое-кто распространяет слух, якобы вы, мой повелитель, позволили белому рабу побывать в святыне. Но никто этому не верит, и всю вину взваливают на плечи имама Агаси и самого пушкаря. С вашего соизволения, я мог бы отстранить имама от его святых обязанностей... Я бы сделал это ради того, чтобы снять тень черных сплетен с вашего имени. Великий маградит Хорезма превыше всяких подозрений... О пушкаре, ваше величество, у меня тоже скверные мысли... Может ли этот свиноед, без веры и без грамоты, управлять пушечным хозяйством? Этот человек бежал от русских, убив офицера. Когда ему понадобится, он может убить любого из наших биев.

—Ты говоришь разумно, Кути... — Хан поднялся с ковра, вышел из юрты и, направляясь к дворцу, сказал с сожалением: — Ничтожный раб, кто бы мог подумать, что он окажется столь упрямым в несговорчивым. Я и предположить не мог, что он пренебрег нашей верой. Я посулил ему место первого господина... Постарайся, Кути, убедить Сергея.

Вскоре мехтер и Кутбеддин-ходжа выехали в Чарбаг.

— Пушкарь несговорчив, как осел, — возмущался а пути Юсуф-мехтер. — Но полсотни плетей заставят его отказаться и от Христа, и от веры своей.

— В моих руках он станет мягче воска. — Кутбеддин-ходжа самонадеянно усмехнулся. — Этот русский дурак решил, что без него хан жить не может. Надо ему показать хотя бы зиндан и вдоволь накормить жирным мясом.

Юсуф-мехтер, дернув за повод, приостановил коня:

— Кути-ходжа, запомни, хан не простит нам, если подохнет пушкарь. Будь осторожней...