Том 12. Лорд Дройтвич и другие - Пэлем Вудхауз

— Да театр!

— А-а, ну тогда все в порядке! К половине двенадцатого никакого театра уже не будет. Я б на вашем месте тихонько, незаметно ушел. А завтра, если пожелаете, можете прийти и посидеть на руинах, если к тому времени они поостынут. Доброй вам ночи.

Снаружи воздух был холодный, бодрящий. Джилл плотнее запахнула теплую шубку. Из-за угла доносились шум и крики. Прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

— Желаете остаться и полюбоваться на Большой пожар?[11] — осведомился он.

Джилл передернуло. Оказывается, она больше испугалась, чем думала.

— Нет, спасибо. На пожар я уже насмотрелась.

— Я тоже. Да, волнительный вечерок. Начался, не спорю, вяловато. Но позже здорово разогрелся! Что мне сейчас требуется, это неспешная тонизирующая прогулка по набережной. Знаете, сэру Честеру не понравилось название моей пьесы. Он решил, что оно звучит чересчур мелодраматично. Ну, теперь он никак не сможет сказать, что оно не подошло.

Обогнув улицу, полную народа и пожарных машин, они направились к реке. Когда они пересекли Стрэнд, спутник Джилл оглянулся. В небе краснел отблеск пламени.

— Ну и полыхает! Можно сказать — всесожжение! Так его наверняка и назовут газеты. Прекрасное развлечение для масс.

— Вы думаете, его сумеют потушить?

— Ни малейшего шанса. Слишком уж располыхался. Жалко, что при вас не оказалось садового шланга, а?

— Что вы сказали? — Джилл резко остановилась и широко раскрыла глаза.

— А разве вы не помните садовый шланг? Я помню. До сих пор ощущаю, как холодными струйками сбегает вода по спине.

Память, вечно ковыляющая по обочине и лишь в последнюю минуту наверстывающая упущенное, домчалась наконец до Джилл. Набережная преобразилась в залитый солнцем сад, январский вечер — в июльский день. Джилл уставилась на спутника. Тот со странной усмешечкой смотрел на нее. Эта усмешечка, приветливая сегодня, была издевательской и враждебной в тот день, много лет назад. Джилл всегда чудилось, будто мальчишка глумится над ней, а в двенадцать лет она сердилась, если кто забавлялся на ее счет.

— Нет, не может быть! Так вы Уолли Мэйсон!

— Мне было интересно, когда же вы наконец вспомните.

— Но в программке стоит другое имя… Джон какой-то.

— Хитроумная маскировка. Уолли Мэйсон — вот мое подлинное и единственное имя. Ах ты, Господи! Я только что вспомнил вашу фамилию. Маринер! Кстати, — он запнулся на почти неощутимую секунду, — она не изменилась?

Глава IV НА ПОМОЩЬ СПЕШИТ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РУКОВ

Джилл почти не слышала его вопроса. Она была во власти того минутного чувства нереальности, какое овладевает нами, когда отступают годы и нас внезапно отбрасывает назад, в детство.

Логическая сторона ее ума вполне понимала: нет ничего особо примечательного в том, что Уолли Мэйсон, который все эти годы оставался для нее мальчишкой в итонском костюмчике, предстал теперь взрослым мужчиной. Но преображение это все равно казалось ей трюком фокусника. Изумляла ее не только перемена внешности, но и поразительная перемена личности. Уолли был bête noire[12] ее детства. Эпизод с садовым шлангом она всегда припоминала с приятным чувством — сколько бы она ни отклонялась в дни отрочества от прямой и узкой тропки, но именно в той ситуации совершила единственно правильный поступок. А вот теперь она прониклась к Мэйсону мгновенной симпатией. Как ни легко она заводила друзей, незнакомцы ее все-таки редко притягивали. Исчезла былая враждебность, ее место заняло успокаивающее и приятное чувство товарищества. Джилл почему-то почувствовала себя совсем взрослой, точно выпало какое-то звено, соединявшее ее с детством.

Она оглядела набережную. Поблизости слева нависал мост Ватерлоо, темный, массивный на фоне стального неба. Трамвай, полный стремящихся домой пассажиров, простучал мимо по рельсам, сверкавшим особым морозным блеском, возвещавшим, обычно, снег. На другом берегу реки все тонуло в таинственной тьме, лишь изредка проблескивал случайный фонарь, да смутно светилась верфь. Пейзаж нагонял тоску, и в мыслях у нее промелькнуло, что для обездоленных, чьим ночлегом служит скамейка на набережной, вид этот еще тоскливее. Джилл слегка вздрогнула. Почему-то неожиданное отторжение от прежних дней принесло с собой покинутость, будто она осталась одна в переменившемся мире.

— Холодно? — спросил Уолли.

— Чуточку.

— Давайте прогуляемся.

Они двинулись к западу. Рядом указующим перстом взметнулась «Игла Клеопатры».[13] Внизу, на тихой реке, притулились на якоре гробоподобные лодки. В просвете между деревьями мелькнули на минутку часы Парламента, словно подвешенные к небу, и исчезли вновь, когда деревья сомкнулись снова. Взвыла далекая баржа у Баттерси,[14] и снова воцарилась тишина. Что-то скорбно завыло. Джилл опять вздрогнула, досадуя, что никак не может стряхнуть непрошеную печаль, та противилась всем усилиям. Почему-то вдруг возникло чувство, будто какая-то глава в книге ее жизни завершилась. Почему, сказать она не могла, но чувство держалось.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, — но мне кажется, вы замерзаете на ходу. У меня, с тех пор как я приехал в Лондон, появилась привычка гулять по набережной в минуты душевной скорби, но, может, все-таки середина зимы — не время для здешних прогулок. «Савой»[15] совсем рядом, если мы не будем и дальше уходить от него. Думаю, недурно бы отпраздновать нашу встречу после долгой разлуки. Как вы считаете?

Вся унылость Джилл исчезла, как по волшебству. Живой темперамент взял вверх.

— Огни! — воскликнула она. — Музыка!

— И еда. Эфирному созданию, вроде вас, это может показаться вульгарным, но я не обедал.

— Бедный вы, бедный! Почему же?

— Да так. Нервничал.

— А, ну конечно! — Интерлюдия с пожаром заставила ее позабыть о его личной связи с вечерними событиями. Ей вспомнилось кое-что, сказанное им в театре. — Уолли… — и, слегка смутившись, она замолчала. — Наверное, мне следует называть вас мистер Мэйсон, но я всегда думала о вас…

— Уолли, пожалуйста, Джилл. Мы вроде не совсем посторонние. Не прихватил с собой книжку этикета, но одиннадцать галлонов холодной воды, вылитых за шиворот, — знакомство, ближе некуда. Так что же вы хотели сказать?

— Вы что-то говорили Фредди про вложенные деньги. Это правда?

— Вложил ли я деньги в эту кошмарную пьесу? Да. Все, до последнего цента. Это была единственная возможность увидеть ее на сцене.

— А почему?.. Ой, забыла, что хотела сказать!

— Почему мне захотелось ее увидеть? Что ж, это, конечно, странно, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я был твердо уверен, что эта чертова писанина — шедевр. Последние несколько лет я писал мюзиклы, а после такого длинного срока душа восстает и вопит: «Хватит, хватит, мой мальчик! Ты способен на кое-что получше!» Так, во всяком случае, вопила моя, а я взял да и поверил. Последующие события доказали, что моя душа меня попросту надула.

— Значит, вы потеряли огромные деньги?

— Все, что у меня было, простите невольный мелодраматизм. И можете себе представить, ни один старый честный слуга, нянчивший меня на коленях, не явился и не предложил мне своих сбережений. К несчастью, в Америке таких слуг просто нет. В Америке о моих простых нуждах заботилась одна шведская особа, но инстинкт мне подсказывает — если я вдруг явлюсь к ней и попрошу раскошелиться в пользу молодого хозяина, она кликнет копа. Однако я все-таки обогатился опытом, а опыт, как говорят, дороже денег. Во всяком случае, у меня достаточно денег, чтобы заплатить по счету, так что пойдемте-ка, поужинаем.

В обеденном зале отеля «Савой» все было, как они и предвкушали, — еда, огни и музыка. Театры еще не выбросили свою публику, так что большой зал был заполнен лишь наполовину. Уолли отыскал столик в углу и стал заказывать ужин, со всей сосредоточенностью оголодавшего.

— Простите, что так увлекся меню, — сказал он, когда официант отошел, — но вы представляете, что означает для человека в моем положении выбрать между poulet en casserole[16] и почками a la maître d'hôtel.[17] Просто странник на перепутье!

Джилл лучисто улыбнулась ему через стол. Ей едва верилось, что надежный друг, с кем она пережила беды вечера и теперь готова пировать, — та самая зловещая фигура, которая омрачала ей детство. По виду Уолли сейчас определенно не способен дергать маленьких девочек за косы.

— Вы всегда были жадиной, — заметила она. — Как раз перед тем, как я окатила вас из шланга, помнится, вы подло присвоили кусок моего именинного торта.